Тыркова А.В.

...Красивый голубой вечер спускался к мечтательному, приветливо-нарядному Женевскому озеру. Я ехала в Женеву. Мне хотелось повидать [Надежду Константиновну] Ленину (78) и вперед делалось холодновато при мысли, а ну как она меня окатит партийным презрением. И мысль, что ее, широкую и чуткую, тоже заразила сектантская озлобленность, пугала и тяготила. На меня уже пахнуло там, около Clarens (79), где равнодушно-гостеприимный уголок уже десятки лет укрывает беспокойных русских изгнанников, - пахнуло лихорадно-неуживчивой атмосферой этого изгнанничества. И это было тяжело, эгоистически тяжело, п[отому] ч[то] ведь это именно те люди, с кот[орыми] мне предстоит жить, быть может, всю жизнь...

...Вопрос задается в упор, в присутствии будущей ученицы. Бедная десгафтичка окончательно сбита с толку и только на лестнице соображает, что следовало оборвать чересчур любопытного допросчика. Но он успевает мельком задать ей еще один вопрос. — Вы лесгафтичка, значит «серенькая»? Пришла потом ко мне и с недоумением спрашивает, что это за гусь? Считается в либералах, а повадка купчика...

Вопрос о том, прекратила ли война с Японией междоусобную войну правительства с народом, этот вопрос прежде всего спутал, больше — сбил с толку многих. Теперь он выясняется. Каждый день приносит новые известия об арестах и репрессиях (отчего нет русских слов для таких архирусских понятий?). 5/ II арестовали Н. Ф. Ан[ненского], произведя в его квартире тщательный обыск. Это произвело такое удручающее на всех впечатление, что на девятидневной панихиде Н. К. Михайловского казалось, что мы хороним всю русскую литературу. Потом вызвали Короленко (67), Семевского, Батюшкова (68), Елпатьевского (69). Хотели дознаться, говорил ли Н. Ф. (Анненский) речь на могиле Михайл[овского]. А он, как на грех, этот раз молчал...

Впечатления Ярославля до сих пор настолько сильны, что я все еще пьяна ими. Это двойное опьянение. Передо мной первый раз развернулась деятельная общественность. Правда, масштаб был небольшой, все вертелось около дел съезда (61). И в то же время о них меньше всего думали. Один мотив, один крик был у всех — политическая свобода. Это был пароль, толкавший нас к объединению. С первого же вечера, когда мы, еще почти не зная друг друга, собрались в «Царьграде», чтобы поговорить о порядке работы, выяснилось настроение...

Писательский успех. Собралось нас человек 60. Вопрос как поступить с юбилеем печати (56). Решили, что отметить надо, что демонстративное молчание слишком пассивно. Долго толкли воду в ступе. Одни говорили, что надо напечатать где что можно, а кроме того, устроить в этот день по всей России собрания, где говорить о насущных нуждах печати. Ходский (57) предлагал присоединиться к тем москвичам, кот[орые] решили устроить единение всех журналистов, без различия направлений. Там все-таки в проекте съезд журналистов...

Давно у нас не было такой оживленной в общественном отношении зимы. Юбилей Михайловского, «Контрабандисты» и затем медленное, но растущее студенческое брожение. Помню одну из первых сходок на Рождество. У молодежи было неопределенное, нерешительное настроение. Они не знали чего хотеть, о чем говорить в своих требованиях. Временные правила, старый университетский устав, свобода печати, чуть ли не конституция. Получалась какая-то каша. Правда, тут же выяснилось, что большинство за узкостуденческие требования, без примеси всяких политических задач. И немногие литераторы, бывшие тут, поддерживали такую постановку. Вообще от литераторов веяло холодком. Они точно из привычной вежливости сдерживали свой скептицизм, свое недоверие к результатам студенческих волнений. И все твердили...

...Как это было непохоже на все остальные юбилеи. Цензурный циркуляр, запретивший печатать что бы то ни было об этом юбилее, устранил вечный элемент муссированья и подогреванья путем газетных, более или менее патетичных статей. И все-таки вся Россия откликнулась. Т. е., конечно, вся читающая Россия, все, что думает, ищет ответов на проклятые вопросы, все, что пытается хоть изредка, хоть на йоту приподняться над окружающей ме[р]зостью и мраком. Все эти рассеянные по лицу земли интеллигенты, затерянные в лесу нашей подавляющей действительности, откликнулись из своих глухих углов, показали, что курилка еще жив, что 20 лет удушливого общественного затишья еще не убили его...