Дневник

Вчера заседание Ц. К. Милюков рассказал свое посещение Столыпина (124). Мы слушали, и какая-то щемящая тоска заползала в душу. По форме все как следует. Авансы шли не от нас. Когда правит[ельство] хотело, ч[то]б[ы| Милюков официально просил аудиенции, он отказался и просто по телефону спросил, может ли Ст[олыпин] его принять. Устроено это посредником — совершенно бескорыстным, по словам И. В. [Гессена] (125), — кот[орый] надавил на Царское Село. Оттуда затребовали дело о легализации партии. Значит, инициатива не Стол[ыпина], а ему пришлось уступить требованиям Царского Села. Разговор длился 2 ½ ч[ас). Ст[олыпин] был очень любезен. Условий принципиальных никаких не ставилось (так говорит Милюков). О Выборге (126) говорил с упором, намекая, что не дурно бы «Речи» (127) отказаться и от манифеста и от принципа пассивного сопротивления. П. Н. [Милюков] сказал, что в Гельсингфорсе (128) отношение партии достаточно выяснено и к старым словами ничего не будет прибавлено. Потом о соглашении.

Вчера первый раз в заседании фракции был бунт против нашей партийной «звездной палаты». П. Н. Милюков настаивал на том, что правительство готовит разгон, что надо быть осторожными, что обращенье к народу шаг рискованный. Набоков (122) предлагал проваливать сообщение по частям, иначе говоря, сделать обструкцию. Никто из фракции не поддержал эти комитетские предложения. Все требовали действий и решительных. Обращение не есть революционный акт, но все-таки есть акт. Страна ждет их. Дума может потерять популярность. До I ч[ас]. шли дебаты, очень страстные. Ораторы с трудом сдерживались, чтобы не быть резкими относительно Милюкова. Со Струве уж не церемонились, его не слушали. Речи, короткие, но горячие, прерывались восклицаниями. Первый раз в партии проявился темперамент.

Первый раз была на заседании Центр[ального] Ком[итета]. Дельные, умные люди. Решали вопрос о товарищах председателя. Все, в принципе, за то, чтобы дать группе труда одного кандидата. Но кого? Утверждали, что среди крестьян нет ни одного умелого. Нельзя допустить, чтобы по растерянности председателя Дума докатилась до скандала. — Они могут обратить первый русский парламент в крикливый сход, - сказал И. И. Петрункевич (114). — Образование крестьянской группы есть величайшее бедствие последнего времени, — сказал 3. Г. Френкель.

...Теперь в Москве на агитационных курсах я почувствовала, что партия начинает врастать в жизнь. Собрания ожили и не только п[отому], ч[то] соц[иал]-демократы подогревали их своими возражениями и поношениями. Просто люди, измученные издевательствами, плотнее сдвигают ряды. Хорош был П. Н. Милюков, отвечая соц[иал]-дем|ократам]. Он разбивает противника с улыбающейся, высокомерной вежливостью, за кот[орой] чувствуется ясный, холодный ум. Сегодня это повторилось. На собрании избирателей опять возражал с[оциал-]дем[ократам], резко, передергивая, смешивая земские съезды со [съездами] конст[итуционно]-демокр[атической] партии, искажая фразы, приписывая всю революцию себе. И опять П. Н. [Милюков] высказал удовольствие...

В Москве революционные дни. Здесь какая-то неловкая, убогая тишина. Манифест о стачке, размашистый, уверенно-крикливый. А жизнь идет. М[ожет] б[ыть], на окраинах бастуют, а здесь все идет, как всегда. Только без газет. «Нов[ое| Вр(емя]» и «Свет» (103) выходят как укор детскому безумию организаторов. Они не сумели даже убедить рабочих, что печать сила, что она увеличивает, а не уменьшает революционное значение забастовки. Статьи Милюкова против стачки раздразнили всех гусей (104). Союз Союзов (105) поднял даже вопрос: одни говорят о привлечении Милюкова к суду за «антиреволюционный поступок»(!!), другие — за то, что он не высказал все свои доводы перед Союзом и до объявления забастовки...

...И это не было притворством. Он вообще не умеет ни лгать, ни притворяться, а когда не может сказать правду, тогда смотрит в угол и бормочет непонятные слова. Журнал его тяготит. Русская пресса пишет теперь почти обо всем, а друзья, увлеченные так бурно закипевшей борьбой, не успевают присылать сюда сведения и держать нас в ходу событий, а главное настроений. И обо всем надо узнавать из газет да из отрывистых частных писем. При такой полной разобщенности никакой гений не уследит за лихорадочными изменениями жизни. Это давит и мешает П. Б. [Струве], усиливает больную мысль, что теперь надо быть по ту сторону рубежа, а не по эту. И, не знаю, не было ли в нем чувства невольной зависти к П. М[илюкову], который ехал в Россию, пронизанный сладким предчувствием нелегкой, но зато и важной политической борьбы. Он сознавал, он был уверен, что его, с его авторитетным научным именем, с его крупной общественной репутацией ждет такая же крупная, едва ли не государственная роль....

...Сегодняшнее письмо царю, полное обещаний убить все отродье Романовых, возмутило наш улей. Но я больше обратила внимание на письмо к рабочим. Теракт, вооруженное восстание, гражданская война, вот чем оно полно (99). И стало больно. До чего они довели Россию. П. Б. [Струве] недоволен обоими письмами. Если Гапон надеется и хочет всех убить, — это надо делать без разговоров. Вооруженное восстание палка о двух концах. Если оно сорвется, наступит реакция. И надо быть твердо уверенным, что в России уже идет революция для того, чтобы призывать и готовить такое восстание. Мирная стачка сильнее. И есть ли у Гапона достаточно власти, чтобы влиять из-за границы. Он уже не отец Георгий, а эмигрант Гапон...