21. Протокол допроса подполковника Н.Н. Кулябко от 24 сентября 1911 года.

1911-го года, сентября 24-го дня, в г. Киеве я, прокурор С.-Петер-бургской судебной палаты В.Е. Корсак, по поручению сенатора М.И. Тру-севича, дополнительно расспрашивал нижепоименованного, который показал:
Я, Николай Николаевич Кулябко, на Ваши вопросы объясняю: повторяю, что никаких столкновений с регистрационным бюро у меня не было. Подполковник Дукельский действовал всегда осторожно и во всех сомнительных случаях советовался со мной. В частности, относительно квартир Киселевича (угол Пашковской и Караваевской 1/23), где проживала наблюдаемая Муравьева, я должен удостоверить, что до меня дошли сведения, будто в эту квартиру, с целью проверки личности, приходил какой-то околоточный надзиратель из регистрационного бюро, но мне думается, что это было до установления наблюдения или, может быть, после ликвидации, но, во всяком случае, это событие не помешало наблюдению и никого не спугнуло из наблюдаемой квартиры. Случаев противоречивых распоряжений между бюро, с одной стороны, и отделением с другой – не было. Генерал Курлов прибыл в Киев совместно с Веригиным и полковником Спиридовичем в ночь на 14-е августа и оставался в Киеве по день отъезда Государя, т.е. 6 сентября. Дворцовый комендант прибыл в Киев с царским поездом 29 августа и отбыл того же 6 сентября. Очередных постоянных докладов генералу Курлову установлено не было, но мне было указано, что в случае надобности я могу и днем и ночью являться к нему, в любое время, чем я, в нужных случаях, и пользовался. В частности, могу перечислить следующие случаи: 26 августа вечером я получил первые сведения от «Аленского» о заговоре и 27-го утром об этом доложил командиру корпуса. Второе свидание мое с «Аленским» было 30-го или 31-го августа днем, когда он мне передал ту записку со сведениями, которая приобщена к следствию, на которой говорилось, что «Николай Яковлевич» прибыл и остановился у него и т.д. Припоминаю, что упомянутую записку Богров раньше мне прислал, кажется, через Демидюка, а может быть и передал городовому при отделении, для вручения мне, а затем сам зашел ко мне в канцелярию, подтвердил те же сведения, не прибавив ничего нового, и просил билет в сад и я оставил для него билет в канцелярии, так как в тот момент мне было некогда, и Богров получил этот билет из канцелярии, лично или чрез кого-либо – не знаю. Об этом я также, в тот же день, доложил генералу Курлову и помню, что он по этому поводу писал письмо Дедюлину. Третье свидание с «Аленским» было у меня в ночь на 1-е сентября. «Аленский» явился в отделение часу во втором ночи и через дежурного потребовал свидания со мной. Я подозвал его к телефону и, на мой вопрос, Богров сказал, что есть новости и ему необходимо меня видеть. Я попросил его записать на записочке приметы «Николая Яковлевича» и в запечатанном конверте немедленно отправить Самсону Ивановичу, а самого его пригласил к себе наверх. В этот раз Богров доложил мне о разговоре своем с «Николаем Яковлевичем» после посещения Купеческого сада, что он, согласно нашему условию, объяснил «Николаю Яковлевичу», что в саду ввиду толпы он должен [был] держаться вдали и не мог собрать примет Столыпина и Кассо и принятых для охраны их мер. На это «Николай Яковлевич», будто бы, ему заявил, что они откладывать своего дела не могут, и настаивал, чтобы он, Богров, имея возможность быть на парадном спектакле, собрал бы требуемые сведения в театре, где ни толпа, ни теснота ему не помешают. Затем Богров доложил мне, что из этой своей беседы с «Николаем Яковлевичем» он, с несомненностью, убедился, что покушение готовится на Столыпина и Кассо и что во главе этого дела стоит не он, «Николай Яковлевич», а «Нина Александровна». Затем мы повели с Богровым разговор о том, как ему держать себя завтра, причем я обещал дать ему билет в театр и велел на утро (1 сентября), если будут новости в планах злоумышленников, непременно разыскать меня или дома или в Европейской гостинице, дабы совместно выработать те условия, как мы должны сообща действовать. Утром 1-го сентября я обо всем этом подробно доложил генералу Курлову. Часов около 12-ти дня 1-го сентября, когда я был в Европейской гостинице, «Аленский» через надзирателя вызвал меня и мы прошли с ним в номер к Веригину, куда сейчас же пришел и Митрофан Николаевич. Здесь «Аленский» впервые сообщил нам, что предположенное у него на квартире свидание между 12–1 ч. этого дня не состоится и что «Николай Яковлевич», к 8 часам вечера, пойдет на угол Владимирской и Бибиковского бульвара, где у здания 1-й гимназии должен встретиться с «Ниной Александровной». Почему отложено было свидание на дому у Богрова и о чем должны были беседовать заговорщики вечером на бульваре – «Аленский» не знал, по крайней мере, он удостоверял, что ему об этом ничего не говорили. Тогда мы начали совместно обсуждать, что затевали террористы. Были разные предположения у нас. Предполагали мы, что злоумышленники просто устраивают отвод Богрова, не желая посвящать его в детали своего плана, а могут прямо пойти на акт после свидания. С другой стороны, мы предполагали и возможность только предварительных сговоров и, так как на этом свидании должен был присутствовать и Богров, то мы поручили ему по окончании свидания дать наблюдению условный сигнал: если это были только предварительные переговоры к будущему покушению, то он должен был идти спокойно, куда ему будет указано; если же террористический акт предполагался немедленно, то Богров должен был идти и усиленно, все время курить папиросы. При последнем условии у нас было решено немедленно арестовать, хотя бы на улице, всех участников, а в случае первом продолжать неотступное наблюдение, как за ним, так и за «Николаем Яковлевичем», который, по сведениям «Ален-ского», уже не должен был возвращаться в его квартиру, а отправиться на конспиративную отъезжую квартиру, заранее приготовленную террористами. После этого обсуждения Богров стал настаивать на необходимости быть на парадном спектакле и так как это требование исходило от террористов, которые верили в возможность для Богрова достать билет, то мы, не опасаясь провала сотрудника, решили дать ему этот билет. Не помню точно, кто из нас, я ли, Веригин ли, или сам Богров подняли вопрос о том, что его необходимо устроить не на галерке и не вдали вообще, а ближе к первым рядам. Помню, что я заметил на это, что очень близко в первых рядах я не могу дать билет, так как все места заняты сановниками и генералами, а за креслами я обещал его устроить. Далее мы обсуждали все возможности той деятельности, которую террористы могли бы возложить на «Аленского» в театре. Могли они, например, поручить ему «вывести» Столыпина из театра, т.е. неотступно следовать за ним и своим выходом указать им или самого министра или его экипаж. На этот случай «Аленскому» приказано было «опоздать», сославшись или на давку, или задержку полицией, выйти после отъезда Столыпина или Кассо. Предполагали мы и возможности того, что «Аленскому» прикажут держать бомбу, на этот случай мы поручили ему категорически отказаться от такого поручения, сославшись на то, что он от всяких активных действий и раньше отказался и бомбы боится. Были обсуждения и других возможностей роли Богрова, которых я теперь не упомню, но все касались того поведения, какого он должен был держаться в театре. Просидев около часа у нас, «Аленский» ушел, а я и Веригин пошли к товарищу министра и обо всем подробно ему доложили. Генерал Курлов принципиально с нами согласился и никаких особых указаний на необходимость обставить Богрова в театре или принять исключительные меры охраны министров – не дал, да мы и не предполагали о возможности покушения в театре, где публика была хорошо профильтрована и где, даже злодеи, не решились бы бросить бомбы ввиду массы ненужных жертв. Генерал беспокоился только, чтобы нам не упустить девицу и поручил неотступно за ней наблюдать. Я не знаю, сообщал ли генерал Курлов после этого нашего доклада что-либо Столыпину или Кассо, но я знаю, что после первого моего доклада Курлову, бывшего утром 1-го сентября, генерал Курлов предупреждал Столыпина по телефону и сам к нему ездил, Веригина посылал к министру Кассо, а Спиридовичу поручено доложить генерал-адъютанту Дедюлину. Я со своей стороны сделал распоряжение о неослабном наблюдении за злоумышленниками и предупредил заведующего наблюдением о всех возможных планах заговорщиков и приказал арестовать их, хотя бы на улице, если Богров со свидания пойдет с папиросой. Кроме того, я еще утром 1-го сентября доложил обо всем по телефону генерал-губернатору и указал на опасность выездов Столыпина, на что генерал Трепов сказал мне, что он напишет письмо Столыпину и поручил мне поджидать его на пути проезда его на маневры, что я и исполнил, встретив его у памятника Бобринского, где сел в автомобиль генерал-губернатора и тут же доложил ему словесно обо всем, а генерал Трепов передал мне незапечатанное письмо на имя статс-секретаря Столыпина и поручил мне передать это письмо по назначению. Я вышел из автомобиля и сейчас же отправился на квартиру Шереметева, где личному адъютанту министра ротмистру Есаулову сообщил все имеющиеся у меня сведения и передал письмо, причем тогда же, с согласия Есаулова, сдвинул кольцо наружной охраны, приблизив его к помещению министра. Вечером, в театре, во время первого антракта, я, волнуясь, чтобы наблюдение за темнотой не потеряло «Николая Яковлевича», послал Богрова узнать, дома ли он, и спустя некоторое время Богров сообщил мне, что «гость» сидит дома и ужинает, о чем он узнал от швейцара. Я видел, как Богров, отправляясь исполнить мое поручение, оделся в швейцарской, но выхода его я не наблюдал. О сведениях, переданных мне Богровым, я там же, в театре, доложил генералу Курлову, сказав, что я посылал Богрова домой из театра под предлогом взять забытые перчатки и что Богров привез ответ, что «Николай Яковлевич» дома и ужинает. Во втором антракте я, боясь тайного ухода «Николая Яковлевича» из квартиры, вызвал Богрова и поручил ему немедленно ехать домой и ни на минуту не оставлять «Николая Яковлевича», и если тот будет выходить, я просил «Аленского» «вывести» его из дома, и если «Николай Яковлевич» будет протестовать против совместного выхода, то пусть Богров выйдет на балкон и тем даст знать наблюдению о выходе. Тотчас же после этого разговора Богров, распрощавшись со мной, пошел одеваться, а я подошел к стоявшему невдалеке генералу Курлову, зашел с ним в телефонную комнату и стал докладывать последние сведения. Не успел я окончить своего доклада, как мы услышали шум и треск в зрительном зале, куда и направились. Вот и все те доклады, которые я делал командиру корпуса.
По делу Муравьева я еще 25 августа делал доклад командиру корпуса и говорил, что решил задержать нелегального, т.к. нет времени долго возиться с наблюдением его. Курлов согласился на это, и 26, в начале 12-го часа дня, мои люди задержали наблюдаемого, привели его в отделение, где он и застрелился. Я был с Евреиновым на осмотре места памятника и в Купеческом саду, где и получил от Спиридовича сведения о случае в отделении и вместе с ним и поехал в отделение. О случае этом я доложил генералу Курлову 27-го августа, т.к. знаю, что Спиридович об этом доложил генералу Курлову. Дворцовому коменданту я никаких докладов не делал, а равно не делал и докладов ни Веригину, ни Спиридовичу, но т.к. обоих их видел не только каждый день, а и по несколько раз в день, то, естественно, сообщал им обо всем и держал их безусловно в курсе всего дела. Очередных докладов я генерал-губернатору не делал, но если были интересные сведения, то я ему их докладывал. Так, например, о случае самоубийства Муравьева я доложил ему в тот же день вечером, – по телефону, а 27-го днем был у него по поводу полученных мной от «Аленского» тревожных сведений и даже прочитал записку «Аленского». Происхождение данной записки таково: когда 26 августа днем, часа в 4 дня, ко мне явился «Аленский», мы обедали, и я, выйдет из-за стола наскоро поговорил с ним и попросил его записать на записке, пока мы кончим обед, а затем побеседуем подробно. 1-го сентября. в 6 ч. утра, я доложил генералу Трепову по телефону о приезде террористов и указал на опасность выездов Столыпина, о чем я показал подробно выше. Никаких других докладов Трепову по этому поводу я не делал. Никаких ни от кого указаний о характере моих докладов Трепову я не получал. Делал я эти доклады Трепову потому, что считал себя обязанным держать генерал-губернатора в известной осведомленности, тем более что опасность угрожала статс-секретарю Столыпину, который даже жил в генерал-губернаторском доме.
У следователя Фененко я дважды давал показания, но относительно краткие, так как на мой вопрос, что собственно интересует следственную власть, деятельность ли Богрова или деятельность охранного отделения, я получил ответ, что следствию важно выяснить только роль Богрова, а потому в своих показаниях я деятельности отделения не касался и сообщил все то, что я знал о Богрове в той форме и в тех размерах, как я доносил об этом случае департаменту полиции. В моих показаниях могут оказаться мелкие неточности, но, во всяком случае, утверждаю, что ничего ложного или умышленно искаженного я в них не вносил.
Я подтверждаю, что, действительно, все те ликвидации, о которых я говорил в своих показаниях следователю, произведены по агентуре Богрова и теперь удостоверяю вам, что все сведения по анархистам я получал исключительно от Богрова, если не считать случайных сведений от «штучников». По группе же максималистов я получал побочные сведения и от другого сотрудника, под кличкой «Московский», который много помог нам при установке лиц, известных из агентур только по кличкам, а он, «Московский», как воронежский обыватель, многих соц[иал]-революционеров знал в лицо и указал, под какой кличкой они были известны. Я продолжаю утверждать, что все без исключения крупные дела и ликвидации по группе анархистов и максималистов – даны исключительно благодаря сведениям «Аленского» (Богрова). Другие сотрудники в количестве примерно основных 18, – не считая вспомогательных агентов, давали сведения по другим организациям: по «Спилке» , по социал-демократам, по студенческому движению, но крупных ликвидаций в данной области, кроме «Спилки» – не было. В среднем я расходовал на сотрудников до 1000 руб. в месяц, иногда меньше, иногда больше; а Богрову я платил сначала 150 руб. в месяц, а когда сведений он стал давать меньше, он сам предложил уменьшить свое вознаграждение до 100 руб.
Никогда, с самого начала деятельности Богрова в охранном отделении, сведения, им даваемые, не возбуждали сомнений в своей достоверности, так как всегда подтверждались последующими фактами и нередко освещались департаментскими сведениями, вполне согласными с данными, сообщавшимися «Аленским».
В частной жизни Богров жил довольно широко: играл в карты в клубах, тратил на женщин и рестораны, на поездки за границу, но это ни у кого ни справа, ни слева сомнений не возбуждало, так как все знали, что он сын богатых родителей. А те деньги, которые мне доводилось переводить ему за границу, я посылал ему от имени его отца. В революционных кругах его считали буржуем, теоретиком анархизма, сочувствующим движению, но знали, что он не активный работник, трус по натуре и полезен мог быть только побочной деятельностью. Сам Богров всегда страшно боялся провала, чтобы не быть скомпрометированным в обществе, и, на мой взгляд, держал себе достаточно осторожно. Правда, он часто заходил в отделение, но по местным условиям это не было опасным и мне не приходилось делать ему замечаний за неконспиративное поведение. И, во всяком случае, не эти посещения пошатнули положение Богрова в революционных кругах, а подозрение на него пало благодаря необъяснимым арестам, о чем было много разговоров в местной тюрьме. Подозрения эти ему удалось скоро рассеять, и он по-прежнему продолжал ходить в отделение. Припоминаю, что после первого посещения Богрова 26 августа, я хотя и условился с Спиридовичем не докладывать сейчас же об этом Курлову, чтобы его не встревожить на ночь, но, тем не менее, встретив его в этот же вечер, я наскоро, отрывочно, передал ему сущность дела и обещал на утро доложить подробно. Как 30-го, так и 31-го августа я неоднократно встречался в разных местах и со Спиридовичем и с Веригиным и, конечно, всецело посвятил их в сущность тех новых сведений, которые я получил от Богрова. После третьего свидания с Богровым, в ночь на 1-е сентября, а равно и дневного свидания с ним в Европейской гостинице, я виделся со Спиридовичем на ипподроме и посвятил его в сущность новых сведений и наших предположений, но о том, что мы решили пустить Богрова в театр – я ему не передавал, будучи уверен, что он, несомненно, об этом знает или от Веригина, с которым он был неразлучно, или от самого Курлова. А о том, что Богров накануне был в Купеческом саду – Спиридович знал и от меня и от других.
С начала апреля 1910 года Богров перестал быть моим сотрудником, и я знаю, что он, уехав в Петербург, вошел в сношения с начальником Петербургского охранного отделения. Какие сведения сообщал Богров в Петербурге, были ли они серьезны или вздорны – я не знаю, равно как не знаю того, что полковник фон Коттен считал Богрова неважным сотрудником.
Впервые ко мне возвратился Богров 26 августа 1911 года, т.е. более, чем после 1½ годового перерыва.

Подполковник Кулябко.

Прокурор С.-Петербургского судебной палаты Корсак.

ГА РФ. Ф. 271. Оп. 1. Д. 6. Л. 233–238. Автограф.

25 сентября 1911 года

Продолжаю свое показание 25 сентября. Изменил ли Богров свои убеждения за эти 1½ года – я не знаю. Я отпустил его отдыхать от работы и полагал, что он действительно отошел от революции и порвал свои связи с деятелями ее. Конечно, такой перерыв в моих сношениях с Богровым обязывал меня к известной осторожности, но я так хорошо знал этого человека, что безусловно доверял ему, а в данном случае особенно, так как сообщенные им сведения были получены им случайно, а не вытекали из прежней его работы. Я так верил этому человеку, что до сих пор не понимаю цели его обмана, когда он и без этой лжи мог добиться от меня пропуска на все торжества и я, не колеблясь, выдал бы ему нужные билеты. Я сознаю, что по обязанностям своей работы я не должен никому верить и, может быть, пропуск Богрова на торжества, как частного человека, был бы известным нарушением с моей стороны и можно, может быть, было назвать этот поступок неосторожным, но, тем не менее, ничто не давало мне повода усомниться в благонадежности Богрова и, как человек, я не мог вытравить свое доверие к нему. Когда я докладывал о всех сведениях, полученных от Богрова, о заговоре и совещался о тех мерах, какие нужно принять в предотвращение его, я говорил и Курлову и Спиридовичу и Веригину о том перерыве в моих сношениях с Богровым и что я более 1½ года потерял его из виду. Но Богров так всех очаровал, что никто из указанных лиц не предостерег меня о необходимости осторожного отношения к этому человеку и ни от кого никаких указаний я по этому поводу не получал.
Я говорил Курлову, Спиридовичу и Веригину о сношениях Богрова с Петербургским охранным отделением после его ухода от меня, но ни Курлов, ни Веригин, ни Спиридович не давали мне указаний о необходимости проверить личность Богрова, и сам я этого не делал. Должен заметить, что Богров, как я уже показывал раньше, при свидании со мною 26 августа составил записку по своим сведениям, в которой объяснял свое знакомство с «Николаем Яковлевичем» и указывал на связи его с Кальмановичем, Егором Лазаревым и членом Думы Булатом . Об этом я, обычно, доложил по начальству и 27-го августа генерал Курлов приказал мне проверить эти сведения через Петербургское охранное отделение, так как из записки видно было, что о них Богров своевременно сообщал полковнику фон Коттену. Я запросил последнего и, помнится, числа 30-го августа, получил ответ от Коттена, что лица, находившиеся в сношениях с Лазаревым, ему неизвестны, сведения о случае передачи писем из-за границы через Кальмановича, еврейку и Лазарева в отделение поступили уже после передачи, почему не могли быть разработаны. Также Коттен прислал подробные справки на Лазарева, Булата и Кальмановича. В своих ответах полковник Коттен не сообщал своих взглядов на Богрова, как сотрудника, и у нас не было оснований заподозрить искренность Богрова. Я и по сие время уверен, что «Николай Яковлевич» и «Нина Александровна» – лица не вымышленные и действительно были в это время в Киеве, может быть, имели даже сообщников и, несомненно, Богрову поставлено было условием совершить террористический акт или иначе он будет убит. Вероятно, у Богрова не было выбора, он знал, что за ним следят шаг за шагом и он, скрыв от меня свою истинную роль, пошел на злодейство. Я припоминаю, что внимание охраны обратил на себя неизвестный человек, все время вертевшийся около театра и, видимо, очень волновавшийся. Подозревая, что у террористов могли быть соучастники, кроме названных Богровым, я поручил ротмистру Темникову продолжать наблюдение за неизвестным и арестовать его перед разъездом из театра. Когда в театре совершилось покушение, первою моей мыслью было арестовать наблюдавшего. Я выбежал из театра и узнал от ротмистра Темникова, что наблюдаемый сидит в кондитерской «Франсуа» – приказал немедленно арестовать его. Задержанный оказался городским техником инженером Денисовым, имевшим «служебный» билет, для доступа на линии проездов. Сам я в кофейне «Франсуа» – на Фундуклеевской под № 2 – не был, а в другой кофейне «Франсуа», что против театра, я был с Веригиным во время первого действия в театре, забежали наскоро выпить стакан кофе, в ожидании возвращения Богрова, усланного мною домой из театра для проверки, сидит ли дома «Николай Яковлевич», и когда я увидал возвращавшегося Богрова, я вышел из кофейни, подошел к Богрову, стоявшему уже у театра и велел пропустить его внутрь, т.к. охрана туда его не пропускала. Я хотя и знал, что Богров находится в сношениях с фон Коттеном, но запрашивая последнего депешей от 28 августа, за № 441, я не указал источника тех сведений о Лазареве и других, которые сообщил мне Богров, т.к. во-первых, это не принято вообще, а во-вторых, для Коттена было совершенно ясным из какого источника эти сведения исходят. Никаких указаний от Курлова, Спиридовича и Веригина, обязывавших меня сообщить Коттену источник сведений, – я не получил. Повторяю, что до 26-го августа 1911 года я не подозревал о пребывании Богрова в Киеве и хотя, по собранным Вами сведениям, он все это лето прожил в Киеве, временно отлучаясь в «Потоки» всего на двенадцать дней, вел жизнь очень открытую, почти не бывая дома, а на улицах, в театрах, садах и ресторанах, тем не менее, лично я ни разу с ним не столкнулся, сам он ко мне не заходил и филеры, знавшие Богрова под кличкой «Капустянский», – не докладывали мне о своих встречах с ним; не сообщала и полиция о его приезде в Киев. 26-го августа Богров вызвал Демидюка, с которым и имел собеседование где-то в Георгиевском переулке, в котором часу это было – я не знаю. Мне же Демидюк сообщил об этом, нужно думать, вскоре после своего разговора, так как я приказал ему привести ко мне Богрова на квартиру через черный ход между 4–5 час. дня. В указанное время ко мне и явился Богров, и мы разговаривали при обстановке, писанной выше.
К Богрову вышел я сначала один, приняв его в кабинете, и он в сжатом виде рассказал мне следующее: Я совершенно случайно получил очень серьезные сведения, что, по всему вероятию, в Киеве будет «налет». Эти сведения я не хочу никому другому сообщать, кроме вас, в силу тех отношений, какие установились между нами. На мой вопрос, в чем же дело, он ответил, что в Киеве может появиться группа, видимо, подготовляющая какое-то покушение, что один из членов группы к нему приезжал в Кременчуг, на дачу «Потоки» и просил меня устроить приют для нескольких человек, во время торжеств в Киеве. Он, ожидая приезда этого человека, боится встать в затруднительное положение и хотел получить от меня совет и указание, что и как делать. Я ему предложил, пока я обедаю, письменно изложить все сведения, какими он располагает, описать подробно знакомство с этим лицом, как он к нему попал в Кременчуг и вообще возможно подробнее изложить все обстоятельства дела. Я вставал раза два от обеда, заходил в кабинет и задавал отдельные вопросы Богрову, например, об имени неизвестного, о способе нахождения его в «Потоках» и другие, а затем после обеда пригласил в кабинет Спиридовича и Веригина, в присутствии коих Богров подробно повторил свой рассказ, изложив в нем все то, что написано в его записке, мною представленной к делу. Нового он сам ничего не прибавил, на наши общие вопросы, как разыскал его в «Потоках» «Николай Яковлевич», какие вел разговоры о приюте, каким путем он приехал из Кременчуга в «Потоки», каким путем он прибудет в Киев, где остановится, – Богров давал подробные объяснения и рассказал, что «Николай Яковлевич», приехав в Киев, справлялся о его местонахождении в доме отца и узнал от прислуги, что он в «Потоках», куда он приехал из Кременчуга и уехал обратно по железной дороге, что пробыл он у него в деревне один день, что выяснить замыслы его Богрову не удалось и «Николай Яковлевич» обещал сообщить ему подробности впоследствии, по приезде в Киев, что переправить его туда он просил на моторной лодке, что он, Богров, обещал это, причем Спиридович запретил ему этот способ передвижения, а рекомендовали мы Богрову указать другие пути, через пригородные станции: Боярку, Дарницу, Бучу, Святошино, Киев II, где они могли слезть и в экипаже или по трамваю прибыть в Киев. Квартиру же ему разрешено было подыскать, и Богров сказал, что у него есть старушка, в квартире которой он может устроить приезжих, в крайнем случае, мы обещали сами подыскать подходящее помещение. Адреса, где Богров
имел в виду поместить приезжих, мы не спрашивали. Был разговор и о той роли, которую должен был принять на себя Богров, чтобы не остаться в неведении о планах террористов, с одной стороны, а с другой, чтобы не быть втянутым в активную деятельность. С этой целью мы рекомендовали Богрову держаться пассивных действий, не находиться с ними в группе в серьезные – решительные моменты, чтобы не пришлось задерживать его на месте преступления, так как тогда ему неизбежно пришлось бы разделить общую участь злодеев, а наряду с этим мы настаивали, чтобы он стоял возможно ближе к заговорщикам, проник в их замыслы, наблюдал их деятельность и своевременно нам обо всем сообщал бы. В этот же раз мы потребовали от Богрова дать приметы «Николая Яковлевича», которые он нам и описал подробно; впоследствии он собственноручно описал их в записке, для передачи заведующему наружным наблюдением. Я не помню в точности того, что передал мне Демидюк после своего свидания с Богровым, у меня сохранилось впечатление, что Демидюк не передал мне подробности своего разговора с Богровым, а лишь сказал, что «Аленский» сообщил ему серьезные сведения о готовящемся покушении, что по этому поводу он сам желает меня видеть и просил назначить время свидания. Возвращаясь к моему разговору с Богровым, я хочу отметить то, что Богров подчеркнул мне те побуждения, которые привели его ко мне только теперь, а не в первые же моменты после свидания его в Кременчуге; Богров заявил, что он не хотел приходить с пустыми руками, все ждал письма от «Николая Яковлевича», но когда прочел в московских газетах о начале террора, то не счел возможным долее молчать и пришел рассказать то, что знает. Я ему сам сказал о случае самоубийства, происшедшем в этот день в нашем отделении, и Богров согласился со мною, что может быть и этот случай стоит в какой-либо связи с организуемым покушением. Еще перед обедом, в день 26 августа, я говорил своим гостям, Веригину и Спиридовичу, что у меня сегодня будет интересный субъект с серьезными новостями и я просил их выслушать то, что мне будет сообщено, дабы они могли получить непосредственное впечатление от заявителя, а не с моих слов. Когда мы пришли в кабинет, я, представив Богрова гостям, сказал, что этот человек хорошо мне известен, три года работал у меня, давал чудные сведения и заслужил полное доверие, что года 1½ тому назад мы с ним расстались, так как ему необходим был отдых, хотя он, живя в Петербурге, продолжал и там давать сведения, и, обращаясь к Богрову, я просил его быть вполне откровенным, не стесняться присутствием посторонних, так как это свои люди. Переход наш от обеда к серьезной беседе был вполне нормален, так как ни я, ни Спиридович, никогда не пьем никакого вина, а Веригин выпил, кажется, одну рюмку белого вина; шампанского к столу не подавалось.

Подполковник Кулябко.

Прокурор судебной палаты Корсак.

[Продолжение]

Я уже указывал, при каких обстоятельствах я познакомил Богрова с Веригиным и Спиридовичем. Служебного положения этих лиц я не скрывал от Богрова, и он, по-видимому, не считал, что конспирация нарушена, так как не стеснялся говорить при них и никаких особых заявлений мне не делал. Я уже подробно передал, что Богров говорил мне 26 августа в присутствии Спиридовича и Веригина; передал и последующую нашу совместную беседу о той роли, которую мы сообща вырабатывали для Богрова. Хотя Богров уверял нас, что он не знает точно – на кого готовится покушение, но из намеков я понял, что опасность грозит, главным образом, Столыпину и покушения на цареубийство не предполагается, но Спиридович предполагал возможность такого дерзкого покушения, допуская, что террористы умышленно скрывают свой план от Богрова. Как я уже говорил выше, я 27-го утром доложил об этом подробно генералу Курлову и на его вопрос о серьезности сведения высказался, что сомневаться нет оснований, что Богров вполне достоверный человек, лишнего никогда не говорил, что покушение организуется, по-видимому, на Столыпина. Когда я докладывал Курлову о наших последующих совещаниях с Богровым, о той роли, какую он должен был на себя принять, генерал Курлов заметил, что будет ли приезд на моторной лодке или иным путем – это безразлично, так как, во всяком случае, провал грозит Богрову, раз необходимо будет произвести аресты по данной им квартире. Я на это заметил генералу Курлову, что ходатайствую о разрешении подробно доложить об этом позднее, совместно со Спиридовичем и Веригиным, после того, как мы втроем обстоятельно обсудим это дело. Генерал согласился и я ушел. Второе свое свидание с Богровым, как припоминаю, было накануне гулянья в Купеческом саду, когда он пришел в канцелярию отделения, где, как я показывал, он сообщил мне о приезде «Николая Яковлевича» и о необходимости ему получить билет для пропуска в сад. Об этом я генералу Курлову не докладывал тотчас же, я доложил уже 1-го сентября. Говорил ли я что-либо об этом свидании Спиридовичу и Веригину – я не припомню, мог мельком сообщить, но как, когда и где – решительно не могу установить. Что же касается третьего моего свидания с Богровым, в ночь на 1-е сентября, и последующего свидания, в тот же день, в Европейской гостинице, то я подробно о нем докладывал генералу Курлову в присутствии Веригина и Спиридовича и мы совместно обсуждали все меры, какие предполагали принять. Помню, что генерал Курлов дал мне указание усилить охрану Столыпина, нанять ему автомобиль и возить не по маршрутам. Веригину он поручил принять те же меры по отношению Кассо, а Спиридовичу поручил доложить обо всем дворцовому коменданту. О том, что я обещал дать Богрову билет в театр, я, конечно, докладывал Курлову, но этот вопрос не был решен окончательно, так как могли произойти изменения в планах «Николая Яковлевича». Дал я билет Богрову после моего разговора с ним по телефону, часов в 7 вечера, и фактически послал этот билет в восьмом часу вечера, о чем специально не докладывал генералу Курлову. Веригину об этом сообщил тотчас же, как увидал его в театре, а Спиридовичу совсем не говорил, хотя видел его в театре и сообщал, что «Николай Яковлевич» сидит дома. О том, что я посылал Богрова домой из театра, я докладывал Курлову и говорил об этом Веригину, а Спиридовичу не говорил.
Ни при первом, ни последующих моих свиданиях с Богровым, я не предлагал ему вопроса о том, когда он приехал в Киев, так как у меня почему-то сложилось впечатление, что он только что прибыл из Кременчуга. Не говорил мне и сам Богров о времени своего приезда. Я уже показывал Вам, что Богров не скрыл от меня, что он эти сведения получил раньше и не сообщал мне их потому, что ждал письма от «Николая Яковлевича» и не хотел придти ко мне с голословным заявлением, а когда в газетах прочел о начале террора, то не счел возможным долее молчать. О том, что он прибыл 5 августа в Киев, я узнал лишь впоследствии. Это объяснение Богрова не возбуждало ни в ком из нас (Курлов, Спиридович, Веригин) никаких сомнений и казалось естественным. Повторяю, что явившись ко мне впервые 26 августа, Богров, в присутствии вышеупомянутых лиц, говорил мне, что он прочел в московских газетах о начале террора и, боясь, что его сведения могут быть в связи с готовящимся покушением, – он и пришел мне сообщить обо всем, чтобы я знал, какие люди могут приехать ко мне в Киев и что может быть его, Богрова, услуги в этом деле могут быть полезны делу розыска.
О самоубийстве Муравьева я ему сообщил в это свидание и мотивом своего заявления он этот факт не выставлял, а лишь спросил меня, не будет ли это из той компании, которая собирается приехать в Киев.
Вопрос о том, где Богров будет видеться с «Николаем Яковлевичем», я не предлагал Богрову, так как предполагалось, что Богров, по получении письма заговорщиков, должен сам за ними куда-то поехать, а если бы злоумышленники без его содействия прибыли в Киев, то уже их дело было разыскать Богрова.
Мы долго совещались после заявления Богрова в его же присутствии и, как я показывал, обсуждали всякие возможности прибытия террористов в Киев, нашей осведомленности об этом и о роли Богрова в шайке злоумышленников. Разговор шел общий и все, сообща, обменивались мнением, никто, отдельно, своей программы не предлагал, а попутно вставлял те или иные замечания, какие считал нужным сделать; в частности, например, Спиридович категорически высказался против моторной лодки, требуя, чтобы Богров отказался от этого плана, как опасного для нас, и тогда мы стали рекомендовать Богрову указать злоумышленникам другие пути в Киев, через пригородные станции, откуда легко можно было или на трамвае или в экипаже пробраться в город. На это Веригин возразил, что при таких условиях трудно взять прибывших в наблюдение, но Спиридович успокоил, сказав, что так был, в свое время, взят Гершуни и бояться упуска нет оснований. Дальше мы обсуждали вопрос, как поместить в Киеве прибывших заговорщиков, причем Богров говорил, что у него есть квартира, где можно устроить их, а я предложил, в случае затруднения, поместить их в одной из конспиративных квартир. Затем, как я говорил уже выше, мы обсуждали роль Богрова в этом заговоре и советовали ему, узнав все подробности задуманного покушения, в решающие моменты держаться дальше от злоумышленников, дабы избежать провала и ареста его вместе с ними. Ближайшим результатом этих совещаний было усиление наружной охраны и установление наблюдения за злоумышленниками, после их прибытия в Киев. Полковник Спиридович действительно вынес убеждение об опасности, грозящей Государю Императору, но из чего он это заключил – я не знаю. Все эти разговоры происходили после обеда в кабинете, и разошлись мы после 8 часов вечера. Я оставался дома весь вечер, выезжая только для доклада Курлову о самоубийстве Муравьева, а как провели остаток этого дня Спиридович и Веригин, я не знаю. Хотя мы и решили об этом не докладывать генералу Курлову немедленно, чтобы не тревожить его на ночь, но, тем не менее, когда я в этот же вечер докладывал о Муравьеве, я в общих чертах доложил и о новых сведениях, прося разрешения доложить подробно об этом на утро.
Я уже говорил, что утром 27 августа я сделал подробный доклад генералу Курлову о полученных мною от Богрова сведениях и о нашем совместном совещании с ним, Спиридовичем и Веригиным. На этом докладе присутствовали Веригин и Спиридович. Я прочел записку, данную мне Богровым, которую я представил впоследствии сенатору Трусевичу, а затем детально доложил генералу все те вопросы, которые мы накануне детально обсуждали, не упустив даже мелких подробностей, прибавив, что все наши стремления сводились к тому, чтобы оградить Богрова от «провала». На это генерал Курлов возразил нам, что раз неизбежна близость Богрова к заговорщикам, то безразлично, каким бы путем ни прибыли они в Киев, на моторной лодке или с пригородных станций, и где бы ни поселились в Киеве, по указаниям ли Богрова или нашим – все равно провал Богрова неизбежен. На это мы в свою очередь возражали генералу, что мы предполагаем первоначально обставить приезжих сильным наблюдением и брать их впоследствии, сообразно условиям времени и обстановки, т.е. тогда, когда ясно выразились бы их намерения привести задуманное в исполнение. Наша задача была не пускать их на линии проездов или вообще в места присутствия Высочайших особ и министров, и если бы они или даже кто-нибудь один из них были бы замечены в этих местах, то всякий из них был бы немедленно арестован; в других же местах было решено «брать их, когда, по агентуре, они должны были идти на дело», и, наконец, в третьем случае решено было продолжать неотступное наблюдение, если бы никто из них в указанных опасных местах не оказался. При таком плане действий, конечно, возможна была и частичная ликвидация, но провала Богрова мы не боялись, так как всякий арест без наличности каких-либо доказательств всегда легко было объяснить чрезвычайностью охраны в эти дни. Генерал Курлов в конце концов согласился с нашими предположениями и никаких указаний не делал. В это совещание ни я, ни кто другой не указывали на необходимость изменения программы торжеств и путей следования Государя Императора, а также особых способов охраны Государя и министров. В этом не было пока никакой необходимости, так как самые сведения были неопределенны; впоследствии же, когда Богров заявил о прибытии террористов, тогда на совещании 1 сентября не я, а полковник Спиридович докладывал Курлову о необходимости изменить маршрут и способ передвижения Государя и министров, о чем Спиридович тут же составил записку от имени Курлова для генерала Дедюлина, но в действительности маршруты изменены не были и Государь следовал теми же путями и в том же экипаже, как и прежде, а министров стали возить в автомобилях и окольными путями. Программу торжеств, конечно, изменить было нельзя, изменилась она, естественно, после покушения. Никаких сомнений и вопросов генерал Курлов после первого моего доклада не возбуждал, поручил только запросить Коттена о результатах разработки сведений, сообщенных Богровым, и справки на указанных им лиц.
Никаких распоряжений об освобождении меня и других чинов отделения от наружной работы сделано не было, равно как не было распоряжений и об усилении розыскного состава, так как никто этого вопроса не возбуждал и сам генерал Курлов не поднимал.
Ни Курлов через меня, ни Спиридович и Веригин непосредственно не давали Богрову каких-либо инструкций в целях установления через него наблюдения за «Николаем Яковлевичем». Я же дал такие указания Богрову, просив его указать прибывшего наблюдению условным знаком или выходом на балкон, для чего поручил Богрову специально сговориться с заведующим наблюдением. Как, когда и где произошло это соглашение Богрова с Демидюком – я не знаю, мне об этом не докладывали. В разъяснение сказанного мною заявляю, что эти указания я дал Богрову уже после того, как узнал от него о приезде «Николая Яковлевича» и, конечно, раньше таких указаний давать не мог, так как не знал наперед, что «Николай Яковлевич» остановился у Богрова. До сообщения мне сведений о приезде злоумышленников я никаких указаний Богрову не давал и не поручал ему указывать их наблюдению, так как мы предполагали взять прибывших под наблюдение, по приметам «Николая Яковлевича», которые нам Богров описал. Было поставлено наблюдение и за домом Богрова, если бы человек описанных примет появился у этого дома. Не отрицаю того, что по одним приметам трудно было бы взять «Николая Яковлевича» под наблюдение, если бы он прибыл с одной из пригородных станций, да еще вечером или ночью, но другого выхода у нас не было. За той квартирой, на которой Богров предполагал устроить «Николая Яковлевича», наблюдения поставлено не было, но за самим Богровым я учредил наблюдение с 27 августа. Почему я, при наличности наблюдения за Богровым, не дал сразу ему приказания показать наблюдению «Николая Яковлевича» каким-либо условным знаком, а сделал это лишь тогда, когда получил от Богрова сведения о его приезде к нему, – отвечаю, что просто это мне не пришло в голову, так как мы все ожидали письма к Богрову от «Николая Яковлевича».
Я не знаю, что Богров показал у следователя при допросе 2-го сентября, но утверждаю, что нам он при первом заявлении не говорил категорически, что «Николай Яковлевич» непременно у него остановится, а выражал опасение, что он может прямо к нему приехать и просил указаний наших на этот предмет, на что мы советовали Богрову не принимать к себе «Николая Яковлевича», сославшись на строгость отца, а потому и не было предпринято никаких мер для использования свиданий Богрова с «Николаем Яковлевичем», для взятия в наблюдение последнего. Сам же Богров и его квартира тотчас же были обставлены наблюдением. Богрову заранее не было предложено выйти из квартиры с «Николаем Яковлевичем», для указания его наблюдению; не предлагалось Богрову и вызвать к себе «Николая Яковлевича», по его приезде в Киев, для той же цели указания его филерам, а было сделано это лишь после получения сведений, что «Николай Яковлевич» поселился в квартире Богрова. Тогда я просил его указать наблюдению приехавшего или выходом на балкон или условным знаком Демидюку, или, в крайнем случае, совместным с ним выходом. Положение Богрова, как сотрудника и сына домохозяина, где поселился «Николай Яковлевич», не было использовано в том отношении, что не было учреждено секретное наблюдение в доме и даже в квартире потому, что этот способ у нас никогда не практиковался. Этот вопрос ни у меня, ни у Веригина, ни у Спиридовича, ни у генерала Курлова не возникал.
Фактически наружное наблюдение за домом Богрова было установлено с утра 27 августа, в каком составе – я затрудняюсь сказать на память, но это, конечно, имеется в дневнике наблюдения. За самим Богровым наблюдение было установлено с того числа и из того же наряда, что также можно проследить по дневникам.
Приметы «Николая Яковлевича» впервые были сообщены мне при свидании 26 августа, и при свидании в ночь на 1-е сентября я просил Богрова записать подробнее эти приметы на бумажку для передачи ее Демидюку. Какие были указаны приметы, я теперь точно не помню, помню лишь, указывался выше среднего рост, шатен, лет 30, одет в котелок и широкое английское пальто. Эти сведения я в тот же вечер сообщил Демидюку и приказал усилить наблюдение, а записку с приметами Демидюк получил непосредственно от Богрова, должно быть, в ночь на 1-е сентября, хотя точно этого не знаю.
Я говорил Богрову, чтобы все сведения по этому делу он сообщал мне на квартиру или в Европейскую гостиницу, а в случае ненахождения меня ни в одном из указанных мест, сообщал бы все сведения Демидюку.
Богров при первом же свидании 26 августа сам сообщил, что «Николай Яковлевич» принадлежит к партии социалистов-революционеров, но к какой именно группе и к какой организации – боевой или не боевой – Богров не говорил и никто из нас его об этом не спрашивал.
В описываемое время в Киеве, собственно говоря, действовали лишь отдельные социалисты-революционеры, ни комитета, ни боевой организации не было и по этим лицам у меня имелось два серьезных сотрудника. Максималистов в Киеве совсем не осталось, а из анархистов, так же как и революционеры, были лишь одиночки, и сотрудников по анархистам у меня не было. Никаких сношений со своими сотрудниками по поводу сведений, сообщенных Богровым, – я не делал, т.к. считал, что группа, указываемая Богровым, не местная, без всяких связей в Киеве, а лишь решившие сделать «налет», воспользовавшись пребыванием здесь Высочайший особ. Это совершенно ясно было и из слов самого Богрова, причем Богров прямо говорил, что «Николай Яковлевич» категорично заявил о нежелании входить в сношения с местными работниками и просил «чистую» квартиру. Поэтому я не поручал своим сотрудникам следить за появлением «Николая Яковлевича» и «Нины Александровны» и этот вопрос не возникал также ни у Курлова, ни у Спиридовича, ни у Веригина, хотя из заявлений Богрова и было видно, что предприятие «Николая Яковлевича» имеет связь с Петербургом, но из его сообщений вовсе нельзя было заключить, что покушение готовится определенной «внутренней» группой, наоборот, у нас были сведения, что поблизости к Киеву скрывается Слетов и мы предполагали, что заговор связан с заграницей. Петербургское охранное отделение я не просил дать справку по его агентуре относительно готовящегося заговора вообще и, в частности, о выбытии кого-нибудь из партийных работников в Киев, и не считал это нужным делать, на том основании, что если бы у полковника фон Коттена были бы какие-нибудь сведения о заговоре или если бы кто из партийных работников выехал в то время в Киев, то он обязан был бы об этих сведениях сообщить немедленно не только мне, но в департамент, товарищу министра Курлову и дворцовому коменданту, террористов, выехавших из Петербурга, должно было безотлагательно арестовать, а серьезных партийных работников провожать наблюдением.
Я удостоверяю, что с 26-го августа по 31-е число я виделся с Богровым только 31-го августа, около 1 ч. дня, когда он и пришел просить билет в Купеческий сад и впервые сообщил о том, что «Николай Яковлевич» приехал в Киев и остановился у него. Меня такой перерыв в сношениях с Богровым нисколько не смущал и самостоятельных попыток к сношению с ним я не делал, так как, повторяю, мы все ждали письма о приезде «Николая Яковлевича» и я был уверен, что при наличности чего-нибудь нового Богров немедленно сам сообщил бы мне обо всем. Ничего за это время не было установлено и наблюдением как за самим Богровым, так и за его домом.
Я не знаю, как показал Богров у следователя при допросе 2 сентября относительно билетов, но утверждаю, что при свидании 26 августа я сам не предлагал ему билетов ни в сад, ни в театр. А, действительно, на столе у меня лежала пачка билетов для народной охраны и на вопрос Богрова, что это за билеты, я объяснил ему и спросил его, не пойдет ли он посмотреть торжества, Богров отказался и потому я билетов ему не предлагал. Этот разговор произошел до прихода в кабинет Спиридовича и Веригина и в их присутствии не возобновлялся. При этих лицах, в тот же раз, 26 августа, действительно был разговор о том, что может стать необходимым появление Богрова в местах посещений. Этот вопрос возникал, когда мы обсуждали будущую роль Богрова, и я обещал, в случае надобности, пустить его и в сад, и в театр. Сомнения в том, что Богров может использовать это право с террористической целью – ни у кого не возникало, и мне никто не указывал, что Богрова нельзя пускать ни в сад, ни в театр. Если Богров и утверждал, что я сам предложил ему эти билеты, то, вероятно, потому, что разговор о них был, но в той версии, как я сейчас указал, т.е. что в случае надобности я могу всегда ему эти билеты дать, и помню даже, что Спиридович поднял вопрос, «не провалит» ли это Богрова, так как ему трудно будет объяснить революционерам получение таких билетов; на что сам Богров возразил, что это не страшно, так как он всегда сумеет это объяснить своими высокими связями в обществе.
В разъяснение этого вопроса показываю: после 26 августа я виделся с Богровым около 1 час. дня 31 августа и здесь он мне сообщил о приезде «Николая Яковлевича», который потребовал от него собрание сведений об охране вообще и изучение примет тех лиц, какие ему будут указаны, причем намекнул, что при исполнении этих поручений он, Богров, может быть проверен. По словам Богрова, он настаивал на более точном выяснении своих обязанностей, не желая быть слепым орудием в их руках, и на это «Николай Яковлевич» ему заметил, что со временем он узнает то, что ему нужно. Из этого Богров понял, что ему необходимы будут билеты и объяснил «Николаю Яковлевичу», что он может достать их через посредство знакомой ему девицы «Регины». О приезде «Нины Александровны» Богрову «Николай Яковлевич» в этот раз не сказал, намекнув только, что с ним приехали другие. Все это Богров мне передал в указываемое свидание и никаких других подробностей не сообщил. Я пообещал дать ему билет в сад, если не последует какой-нибудь перемены до вечера, и сам просил его дать мне знать об этом по телефону. Около 6 часов вечера того же 31 августа Богров позвонил ко мне по телефону, сказав, что «билет нужен, «Николай Яковлевич» настаивает, что его предположения о возможности контр-наблю-дения за Богровым оправдались, и поэтому он просит билет прислать». Ничего другого по телефону он мне не сказал, а я на это посоветовал Богрову или самому придти за билетами в отделение или прислать за ним посыльного. Вот и весь наш с ним разговор по телефону. Из этого я понял, что от Богрова потребовали «слежки» Столыпина и Кассо. Никакой иной мотивировки своих требований Богров мне не приводил и я вовсе не думал, что присутствие Богрова в саду необходимо для предотвращения покушения. О том, что прибыла «Нина Александровна», что она привезла бомбу – я узнал ночью 31-го августа, когда Богров явился ко мне (часа в два), Тут же он сказал мне, что дело очень серьезное и очень хорошо налажено, что «Нина Александровна», несомненно, стоит во главе заговора, что адреса ее ему не сообщили и что он боялся настаивать на этом, так как будущий арест ее провалил бы тогда и его, Богрова, что назавтра, между 12–1 ч. дня, «Нина Александровна» придет к «Николаю Яковлевичу» и он, Богров, увидит ее, и в этот же раз Богров объяснил мне, что он сумел отговориться перед «Николаем Яковлевичем» о безрезультатности своей «слежки» в Купеческом саду, сославшись на толпу. В заключение Богров прибавил, что, со слов «Николая Яковлевича», он заключил, что в организации есть люди из департамента полиции и Петербургского охранного отделения, и он боится, как бы эти лица не проникли в места пребывания Государя, с целью проверки его, Богрова, в отношении исполнения предъявленных к нему требований. Вот все, что мне в это свидание сообщил Богров. Так было в действительности, и я так показывал у следователя, а потому не вижу разноречий в своих объяснениях.

Подполковник Кулябко.

Прокурор С.-Петербургской судебной палаты Корсак.

[Продолжение]

Вопрос о выдаче билетов Богрову на все торжества, а значит и в сад и в театр, принципиально был разрешен еще 26-го августа на нашем общем совещании, поэтому я специальных докладов о том, что я выдал билеты Богрову в сад – никому не делал. После, т.е. 1-го сентября, я докладывал генералу Курлову о результатах посещения Богровым Купеческого сада. Никаких указаний, в смысле допуска Богрова на торжества, я от генерала Курлова не получал, и он не запрещал мне давать билеты Богрову.
Все время присутствия Государя Императора в Купеческом саду я находился вне сада, зайдя в него один раз, на несколько минут, а остальное время находился на площади и в других местах, проверяя охрану. Пуская Богрова в сад, я не указывал ему места, где он должен стоять или ходить, и не знал наперед, что он будет стоять близко к Государю Императору. Допустить такую возможность я, конечно, принци-пиально мог, но это не вызывало во мне ни тревоги, ни опасения и я не считал свои действия преступными. Правда, я не виделся с Богровым более 1½ года, но в его убеждениях не сомневался, как не сомневался и в его расположении ко мне.
Я уже сказал, что в саду, во время гулянья, я не был и потому лично не мог видеть, следят ли за Богровым какие-либо люди, да если бы и был, то, не зная примет следивших, я не мог бы ловить этой слежки. И мои филеры в саду не были и за Богровым не следили. В саду публика была достаточно профильтрована и я не видел надобности строить наблюдение за самим Богровым. Я не считаю это ошибкой с моей стороны, так как, если бы за Богровым в саду и было наблюдение со стороны революционеров, то, конечно, Богров его бы не заметил, и если бы даже там и были мои филеры, то указать им контр-наблюдение Богров не смог бы. В такую публику, какая присутствовала в тот вечер в саду, прямо невозможно было посылать моих филеров, слишком резко они выделялись бы среди изящной толпы, и как бы я ни одел их, в них всякий легко узнал бы унтер-офицера. У нас в отделении нет интеллигентных филеров, говорят, что таковые есть в Петербурге при центральном отряде. Были они взяты в Киев – я не знаю, если и были, то должны были находиться в распоряжении Спиридовича – а не в моем. «Николай Яковлевич» не мог проникнуть в Купеческий сад во время гулянья, т.к. мое наблюдение, приведя его к саду, дало бы мне знать и я, конечно, не пустил бы его в сад, а арестовал бы его под каким-нибудь предлогом, хотя бы у него и оказался билет. Торжество началось в саду в 9 час. веч., а Государь, свита и министры уехали в 11 час. ночи. Я вполне допускаю, что мои филеры, наблюдавшие за домом Богрова, легко могли не заметить выхода «Николая Яковлевича» и ввиду темноты, и ввиду абсолютного незнания его в лицо, и, наконец, потому, что из этого дома могло выходить очень много народу, так как там не только много квартир, но и целые учреждения, как, например, больница. Мне думается, что если бы Богров увидал в саду «Николая Яковлевича», он тем или иным способом разыскал бы меня и дал бы мне об этом знать. Я уже разъяснял, почему я не уславливался заранее с Богровым об организации наблюдения в саду; повторяю, что я считал это бесполезным и излишним, я не уславливался с Богровым насчет скорейшего свидания потому, что знал вперед, буде у Богрова окажутся новости, интересные для меня, то он сам не замедлит придти ко мне и рассказать все ему известное. Так оно и случилось, ибо после гулянья в саду Богров зашел ко мне и передал, что заходил к себе домой, говорил с «Николаем Яковлевичем» и теперь пришел мне дать отчет, сущность которого я уже излагал в своем показании. Застал он меня в постели потому, что это было около 2-х часов ночи. Это верно, что ночью 31-го августа я получил от Богрова предъявленную мне записку (была предъявлена записка, приобщенная к следствию в качестве вещественного доказательства, начинающаяся словами: «У "Аленского" в квартире…» и кончающаяся «жду инструкций»). Произошло это так: около 2-х часов ночи меня разбудил звонок телефона, вызывал меня дежурный по отделению, заявляя, что пришел «Аленский» и желает меня видеть. Я велел попросить «Аленского» к телефону и на мой вопрос: «Что Вам нужно», – «Аленский» заявил, что ему нужно со мной переговорить. Я попросил его записать приметы «Николая Яковлевича» для Демидюка и записать на особую записку те сведения, о которых он сообщал мне еще утром. А затем, когда он кончит это, я обещал принять его. Просил я записать утренний доклад «Аленского» для того, чтобы впоследствии внести в соответствующую книжку. Эту записку принес мне дежурный, которому я, прочтя записку, приказал пригласить «Аленского». Богрова я на свидание не вызвал, а он пришел по собственному почину. Сообщил он мне, что после Купеческого сада он заходил к себе и говорил с «Николаем Яковлевичем», которому дал отчет о своих действиях в саду, заявив, что собрать приметы и сведения об организации охраны он не мог, ввиду большой толпы, оттиравшей его, и темноты. На это «Николай Яковлевич» заявил ему, Богрову, чтобы он завтра же выполнил это поручение в театре, так как им ждать некогда, скоро кончатся торжества и им надо торопиться, что он, Богров, вынужден был обещать ему свое содействие и вот поэтому он и пришел ко мне, чтобы получить совет, как быть дальше. Прежде всего, меня беспокоил его приход ко мне после разговора с «Николаем Яковлевичем», так как таким поступком он мог провалить себя, уйдя ночью с квартиры, но Богров успокоил меня, сказав, что он замаскировал свой выход, прямо заявив «Николаю Яковлевичу», что он едет к женщине, через которую может достать билет, и даже приглашал его самого поехать к девице, зная наперед, что «Николай Яковлевич» никуда из квартиры не выйдет. Затем мы с Богровым перешли к обсуждению действий его в нашем общем плане. Так, мы решили, чтобы он, Богров, тем или иным способом указал бы наблюдению «Нину Александровну», которая завтра между 12–1 час. дня должна была придти на свидание в его квартиру. Я советовал, если неудобно будет выйти вместе с нею, то указать ее Демидюку своим выходом на балкон. Затем я поручил ему о результатах этого свидания немедленно доложить мне. Билет в театр я ему обещал, если не изменятся условия. По существу нового в это свидание Богров ничего не сообщил мне, все это я знал раньше и цель прихода Богрова была единственно та, чтобы выяснить у меня окончательно, будет ли он допущен в театр, так как ему нужно было дать категорический ответ «Николаю Яковлевичу» о результатах своей ночной поездки, якобы, к даме, которую он называл «Региной».
Ту же записку «Аленского», которую он ночью составил по моему требованию, я показывал генералу Трепову и докладывал по ней генералу Курлову днем 1-го сентября. Видел ее и Веригин в то же утро, видел и Спиридович, но позднее. Показывал я записку эту и адъютанту Столыпина ротмистру Есаулову, с целью предупредить Столыпина и принять меры к усилению его охраны. Утром 1-го сентября я не являлся к Трепову с личным докладом, а говорил с ним по телефону, прося предупредить Столыпина, чтобы тот не выходил из дому, так как в дополнение к прежним сведениям у меня имеются серьезные основания о грозящей Столыпину опасности. Генерал Трепов, собираясь уезжать на маневры, сказал мне, что он напишет письмо Столыпину и по пути на маневры передаст его мне, с тем, чтобы я приготовил записку о тех сведениях, какие я получил, и записку эту вложил бы в то письмо, которое он мне передаст. Я торопился захватить Трепова на пути, наскоро оделся и поехал ему наперерез, захватив его автомобиль у памятника Бобринского, где он взял меня с собою и я, по дороге, доложил ему о всех имевшихся у меня сведениях и прочел записку «Аленского». Трепов передал мне письмо к Столыпину в незапечатанном конверте, велел вложить туда эту записку и ехать к Столыпину с докладом и передать письмо. Я заметил на это Трепову, что личных докладов я у министра не имею, и тогда он направил меня к Есаулову, которому я и передал письмо, сообщив все необходимые сведения. Записки я не вложил в конверт потому, что не считал удобным передавать записку сотрудника, собственноручно им написанную, а своей записки мне некогда было готовить. Я не предлагал вопроса Богрову о том, для чего нужно было собирать приметы Столыпина и Кассо, если успех покушения на них уже обеспечен, не спрашивал также о том, в чем это обеспечение заключалось, из слов Богрова ясно было, что технически у заговорщиков все подготовлено и что вопрос только в моменте осуществления, причем им нужны были не столько наружные приметы министров, сколько сведения об их охране и вот этими-то сведениями они и торопили Богрова, так как только в этом и видели задержку. Конечно, злоумышленники наружные приметы министров легко могли изучить и по карточкам, и не это им было важно; им, как я уже заметил, нужно было изучить обстановку, окружающую министров, и степень бдительности их личной охраны. Мне не казалось нелепым такое требование революционеров от Богрова, ибо они могли организовать покушение и по выходе министров из театра или при одном из будущих посещений музея, университета или гимназии, где предполагалось по расписанию присутствие Государя и министров. Конечно, однократное наблюдение Богрова в театре не могло быть полным и не давало возможности революционерам изучить степень надежности охраны, но это не исключало возможности для Богрова продолжать порученное ему наблюдение и в других местах. Я думаю, что только в этом роль его и заключалась, ибо по условию с нами он не мог принимать активного участия в заговоре. Я задумывался над ролью Богрова в том виде, как он сам мне ее рисовал, и понимал, если не бесцельность, то, во всяком случае, незначительность возложенного на него поручения и у меня мелькала мысль, не есть ли поручения эти простой отвод Богрова, со стороны злоумышленников, что услав его в театр, под видом наблюдения, они могут совершить покушение помимо его. Это обязывало только к особой бдительности наблюдения, так как других мер придумать было нельзя, а, с другой стороны, при удаче наблюдения у нас развязаны были руки и мы могли смело арестовать злоумышленников, не проваливая Богрова.
Я уже говорил выше, что днем 31 августа у меня был Богров и сообщил все те сведения, которые записал на записке. Вечером же, по телефону, он говорил мне только о присылке билета в сад, который я и оставил для него в отделении, а Богров прислал за ним посыльного. Меня не удивило, что такой террорист, как «Николай Яковлевич», без предупреждения приехал к Богрову и поселился у него. Богров дал очень правдоподобное объяснение по этому поводу, что «Николай Яковлевич» решил временно воспользоваться его квартирой, ввиду отсутствия отца Богрова и что при таких условиях ему неудобно было отказать ему в помещении. Я поверил объяснению Богрова и не видел в нем никакой несообразности. Несообразностей рассказов Богрова не видели и другие лица, в них посвященные, а потому никаких указаний мне, в этом направлении, не делали, и я их не спрашивал.
«Николай Яковлевич» мог сообщить Богрову о приезде «Нины Александровны» ночью 31-го августа, когда Богров посетил его после гулянья в Купеческом саду. Это так и было, ибо Богров сейчас же после этого отправился ко мне и ночью, впервые, сообщил мне о «Нине Александровне», которая должна была придти на свидание к нему в квартиру. В том, что «Николай Яковлевич» сообщил Богрову сведения о «Нине Александровне», я не усматриваю нарушения им обычной конспирации заговорщиков, так как утаить этого он не мог, во-первых, потому, что она сама должна была придти на квартиру Богрова, а, во-вторых, и сам Богров всегда говорил сообщникам, что он слепым орудием в их руках быть не желает и откажет в своих услугах, если не будет знать точно их планов. И мне это не казалось странным, а потому особых вопросов по этому поводу я Богрову не предлагал. О тех способах, какими Богров должен был указать наблюдению «Нину Александровну», я уже говорил. Заведующему наблюдением я дал по этому поводу соответствующие указания. Я задал Богрову вопрос о том, как мог «Николай Яковлевич» сноситься с «Ниной Александровной», раз он не выходил из дому, а она к нему не приходила. Между тем, назначенное заранее свое свидание они, по взаимному соглашению, отложили. Богров мне ответил, что эти сношения происходили по телефону, который у него имеется в квартире. Лично я допускаю возможность таких сношений и через третье лицо, неизвестное ни наблюдению, ни самому Богрову, который часто не бывал дома, и записка могла быть передана «Николаю Яковлевичу» любым человеком, который, не возбуждая ничьего подозрения, мог войти в дом, а затем и в квартиру Богрова.
Я узнал от Богрова о приезде к нему «Николая Яковлевича» днем 31-го августа, но я не спрашивал его, когда и каким путем он к нему прибыл. Мог «Николай Яковлевич» приехать в Киев и ночью 30 августа и рано утром 31-го, когда наблюдения за домом не было, мог придти и позднее, незамеченный наблюдением, так как, повторяю, дом этот очень большой, в нем, кроме квартир, помещается лечебница и народу туда ходит много. Никаких последующих мер по этому поводу я не предпринимал и ни от кого никаких указаний не получал. Филеров по этому поводу я не опрашивал, а с Демидюком говорил и он допускал возможность пропуска наблюдением «Николая Яковлевича», но наряду с этим указывал и на то, что «Николай Яковлевич» мог прибыть и ночью.
Хотя по программе торжеств было много мест, которые должны были посетить Государь и министры, но для Богрова оставалась возможность выполнить возложенное на него злоумышленниками поручение только 31 августа и 1 сентября, так как сам «Николай Яковлевич» прибыл лишь 31-го и раньше этого никаких поручений Богрову дать не мог; в дни же 31 августа и 1 сентября, по расписанию, были маневры, посещение корпуса и вечером Купеческий сад, а 1-го сентября маневры, посещение ипподрома и театр. На маневры и в корпус допустить Богрова не было возможности, значит, оставалась только возможность пропустить его на ипподром, в сад и театр. На ипподроме Богров не был и билета туда не просил, а в сад и театр я дал ему билет. Если бы Богров был на ипподроме – я бы это знал, так как он сам бы мне об этом сказал, но я его об этом не спрашивал. Если Вы утверждаете, что, по Вашим сведениям, Богров был на ипподроме, то отказываюсь понимать, почему он об этом не сказал. Наблюдение мне об этом не докладывало, и я думаю, что оно и не водило его на ипподром. Коричневые для пропуска на ипподром билеты выдавало бюро, откуда и мог получить такой билет Богров, мог он достать и от знакомых, так как личной проверки при входе не было. Как могли пропустить Богрова к царским местам – я решительно не понимаю.
Ни мне, ни Спиридовичу, ни Веригину Богров не мотивировал свое требование пропуска в театр тем, что его необходимо изолировать от компании бомбистов и никогда не заикался о том, что неправильно поданным сигналом может предотвратить опасность. Говорил он то, что я показал, и свои объяснения, если они расходятся с показаниями Богрова, я могу подтвердить ссылкой на Веригина, при этом присутствовавшего, и на Спиридовича, которому я тогда же, под свежим впечатлением, рассказывал то же, что говорю и теперь. Так же я докладывал и генералу Курлову. Так как Богров не говорил на следствии по поводу требований билета, то я не могу признать справедливым вывод его, то мы в суматохе не вдумаемся в смысл его заявлений. Я, конечно, сознавал всю важность заявлений Богрова, понимал всю тяжесть созданного его доносами положения и необходимость самого внимательного отношения к разработке каждого слова сотрудника, а потому с самого начала я привлек к этому Спиридовича и Веригина, пригласив их непосредственно выслушать сотрудника, а затем мы все вместе все время только этим и были заняты, обсуждая всякие возможности и положения как Богрова, так и нашего, и нам казалось, что мы сделали все, что можно, в пределах человеческой возможности, и стоявшего над нами генерала Курлова мы подробно посвящали во все детали. Арест «Николая Яковлевича» на квартире Богрова, хотя бы вместе с последним, мы признавали бессмысленным потому, во-первых, что этим проваливали Богрова, и, во-вторых, потому, что таким арестом ничего не достигалось, так как ни «Нины Александровны», ни других соучастников заговора мы тогда уже никогда не открыли бы, а один «Николай Яковлевич», взятый без результатов по одним агентурным сведениям или хотя бы и с револьвером, – ничего бы не доказывал. Опасности в оставлении «Николая Яковлевича» никто из нас не усматривал, так как Богров уверял нас, что исполнительницей является не он, – «Николай Яковлевич», – а «Нина». Раз мы признавали нецелесообразным брать «Николая Яковлевича», то, естественно, у нас не возникало вопроса об устройстве засады в квартире Богрова для задержания «Нины». У меня не возникало сомнений, что густое наблюдение за квартирой Богрова может быть замечено «Ниною», и никому никаких докладов по этому поводу я не делал. Я признаю лживым показание Богрова на следствии, будто он, при разговорах со мною о пропуске в театр, говорил, что он примет на себя роль наблюдателя за Столыпиным и неправильно данным сигналом предотвратит покушение, объяснить такую ложь Богрова я ничем не могу. Так как ничего подобного нам Богров не говорил, то и докладывать об этом не приходилось и никаких особых мер принимать нужды не было. Я не указывал Богрову на то, что объяснение «Николаю Яковлевичу» о невозможность собрать приметы в саду шатко само по себе и могло быть опровергнуто перекрестным за ним наблюдением. По моему мнению, объяснение Богрова перед соучастником вполне логично, раз он утверждал, что ввиду массы публики в саду ему пришлось оставаться далеко позади.
Я признаю, что при свидании с Богровым 1-го сентября в Европейской гостинице, когда он требовал, чтобы ему дан был билет в театр в партере и поближе, – Веригин на это возразил, что, конечно, на первые ряды рассчитывать невозможно, так как там будут сидеть только генералы. Я объясняю стремление Богрова сесть в театре поближе тем, чтобы показать революционерам, что он сидит в партере и действительно выполняет данное ему поручение. Посади мы его далеко, – это могло бы возбудить подозрение. Нам такое требование Богрова не казалось подозрительным. Я не помню, предлагал ли Веригин место Богрову в четвертом ряду, но, во всяком случае, Веригин знал, что билет Богрову будет дан. Ни у меня, да я думаю, и ни у кого другого из тех, кто знал, что Богров будет в театре, – не возникало мысли сделать из Богрова охрану для министра и сам Богров брать на себя такую роль не предлагал. Мы были совершенно спокойны, что в театре обойдется все благополучно.
Разговоры Богрова о необходимости пустить его в театр и о том, что это будет допущено – происходили при Веригине, и подробно были мною доложены Курлову, который одобрил наши предложения, но о том, что я дал билет Богрову, я не докладывал никому, так как было уже поздно, и я только в театре увидал Курлова, которому дважды докладывал о посылке Богрова домой из театра, причем последний доклад не окончил, так как совершилось покушение. Я вовсе не имел намерения скрыть то обстоятельство, что я дал билет Богрову в театр; об этом моем намерении знали все, кому ведать надлежит, а не доложил о факте потому, во-первых, что не было времени, и, во-вторых, потому что принципиально этот вопрос был решен начальством. Я даже считаю, что этот доклад о выдаче билета Богрову я сделал своевременно, ибо как только увидал Курлова, я доложил Курлову, что я услал Богрова из театра посмотреть, не исчез ли «Николай Яковлевич», и таким образом от командира корпуса не было тайной, что Богров в театре.
Я уже подробно показывал, что об отмене дневного свидания «Нины Александровны» с «Николаем Яковлевичем» сведения я получил впервые, когда Богров пришел 1-го сентября, днем, в Европейскую гостиницу. В присутствии Веригина он мне делал свой доклад. По моему мнению, у Богрова рассказ об отмене свидания был вполне логичен; ему заранее было обещано, что «Нина Александровна» придет в его квартиру и посвятит его во все планы, о которых он должен был бы сообщить нам и указать «Нину» наблюдению. Устраняя эту возможность, Богров развязывал себе руки, а нам давал понять, что его держат вдали от замыслов, и у нас действительно возникало сомнение, не отводят ли Богрова умышленно от проникновения в суть заговора, желая воспользоваться лишь необходимыми для них услугами.
В общем я признаю правильность показания Демидюка, но должен дополнить его следующим: еще утром 1-го сентября, выслушав Богрова при свидании в Европейской гостинице, я послал оттуда филера предупредить Демидюка, что наблюдение замечается и дал ему нужные по этому поводу указания. Не передал я ему в этот раз всех подробностей об отмене свидания и назначении нового потому, что таких сведений филерам вообще не сообщается и, кроме того, я сам решил передать эти сведения Демидюку лично, так как до 8 часов вечера времени у меня было довольно. И, действительно, когда я вернулся с ипподрома в седьмом часу вечера, я переговорил по телефону с Богровым и тотчас же позвал к себе Демидюка, которому передал билет для Богрова и посвятил во все те сведения, которые имелись в моем распоряжении, причем приказал: если замечена будет передача бомбы – брать безотлагательно; если наблюдаемые станут на линиях проезда – также арестовывать немедленно; арестовывать и тогда, если «Аленский» со свидания будет идти с папиросой, если же наблюдаемые будут идти с «Аленским» спокойно, – то наблюдать неотступно и выяснить квартиру «Нины» и ту, куда собирался переехать «Николай Яковлевич», не оставляя наблюдения даже ночью.

Подполковник Кулябко.

Прокурор С.-Петербургской судебной палаты Корсак.

[Продолжение]

Я не боялся, что террористы могут увести наблюдение в сторону в тот промежуток времени, пока я был на ипподроме, потому что, если бы из наблюдаемого дома вышел «Николай Яковлевич», то филеры пошли бы за ним и от этого никакого упущения не произошло бы. Я озабочивался обставить наблюдением углы того района, где предполагалось свидание «Николая Яковлевича» с «Ниной Александровной», и поручил Демидюку стянуть из города филеров для этой цели. Я не умалчивал в своих объяснениях о том, что террористы выйдут с оружием и бомбою на путь Высочайшего проезда. Я знал от Богрова, что у «Николая Яковлевича» есть два браунинга, а «Нина Александровна» привезла бомбу, и так как «Николай Яковлевич» в этот день, 1-го сентября, должен был оставить квартиру Богрова и после свидания с «Ниной» перейти на другую, то естественно было предположить, что они могут стать на пути проезда Государя и министров и совершить покушение немедленно; вот почему я и указывал Демидюку, что при наличности таких условий он должен немедленно арестовать обоих наблюдаемых. Но эти предположения совершенно не исключали возможности, что на углу Владимирской и бульвара злоумышленники будут только вырабатывать план покушения, как это подтвердил при свидании Богров. Я руководствовался, когда поручал Демидюку не арестовывать террористов, теми соображениями, что арест их, без указания на прямой умысел и без бомбы, был бы безрезультатен и не дал бы нам гарантии на последующие дни: мы не открыли бы ни квартиры злоумышленников, ни взрывчатых снарядов, ни остальных соучастников. Арест в это время являлся крайней мерой, и я отдал Демидюку приказание задержать наблюдаемых, если бы они стали на пути следования или если бы была замечена передача бомб. Я уже неоднократно повторял, что о всех сведениях, полученных мною от Богрова, я докладывал генералу Курлову и говорил Веригину и Спиридовичу и помню, что на одном из наших совещаний возник вопрос о необходимости изменить маршруты Высочайших проездов, о чем решено было довести, письменно, до сведения дворцового коменданта, но было ли это выполнено, я не знаю. Я признаю правильным показание Демидюка относительно факта передачи ему билета для Богрова и поручения передать таковой ему через швейцара. Я не считал опасным пересылать билет Богрову чрез Поддевкина или Демидюка, потому что приказывал отдать конверт не прямо в квартиру Богрова, а через швейцара или дворника и я не думаю, чтобы приезжие террористы могли знать в лицо Демидюка или Поддевкина.
Я уже указывал раньше, что Богров никогда не мотивировал мне своего требования о билете тем, что ему нужно изолироваться от компании бомбистов и, если он давал такие показания при дознании или при следствии, то они ложны. Я признаю правильным показание Богрова в той части, как оно изложено у вас в 73 пункте. Верно, что в театре Богров снова подтвердил мне, что наблюдение замечается и что я по этому поводу посылал его из театра домой, чтобы «шепнуть» об этом Демидюку и одновременно проверить, дома ли «Николай Яковлевич», и что он, Богров, привез мне ответ, что гость дома и ужинает. Верно и то, что я, боясь утери «Николая Яковлевича», вторично и на этот раз совсем отослал Богрова из театра домой, дабы он неотступно находился при «Николае Яковлевиче» и, в случае выхода, так или иначе указал бы его наблюдению. Оба свои разговора с Богровым в театре я вел в вестибюле, первый раз между одной парой дверей, закрытой для публики, а последний разговор – в проходной комнате у телефона. Я не боялся этими разговорами провалить Богрова; правда, я был в фойе, но вместе с Богровым не входил, а один вперед заходил в указанные места, дав предварительно Богрову знак глазами следовать за мною. Не отослал я Богрова совершенно из театра после первого моего с ним разговора потому, что тогда Богров, в сущности, еще и не был в театре, так как только потом он занял свое место в партере, да и второй-то раз я отослал его исключительно из-за испытываемого мною волнения от боязни потерять «Николая Яковлевича». Я не сознавал, что, выполняя возложенную на меня задачу по охране, я нарушаю свои обязанности тем, что решил допустить Богрова и в сад, и в театр. Я так ему верил, что не видел никакой опасности в его присутствии на этих торжествах. Посадил его в партере, а не где-нибудь в ярусах по соглашению с Веригиным, ибо ясно было, что если за Богровым будет контр-наблюдение, то искать его будут ближе к министрам. Не посадил я рядом с Богровым переодетых офицеров для неотступного наблюдения за ним самим потому, во-первых, что я верил Богрову, а, во-вторых, потому, что в моем распоряжении не было трех мест подряд, а все были в разных местах. По этим же соображениям я и попытки к этому не делал. Конечно, я мог бы убедить Богрова в необходимости такой меры, но, повторяю, что мне такие меры казались бесцельными ввиду полного доверия к Богрову. Если бы мне или другим чинам охраны были известны лица злоумышленников, проникших в театр, то, конечно, тогда целесообразно было бы, в ограждение министров от опасности, создать внутренние пробки в проходах к ним, дабы не допустить приблизиться кого-либо из злодеев. Не зная же лиц, таких мер принять нельзя было, ибо в театре все двигались свободно и к министрам подходило много лиц здороваться и разговаривать и никого не допускать к ним было невозможно. В третьем ряду в парных креслах прохода сидели полковники Спиридович и Герарди, у царской ложи сидели Дедюлин и Курлов, мое место было в 9-м ряду, а в пару со мной сидел полицмейстер, правый проход занимал полковник Шепель, а в задних рядах сидели другие офицеры корпуса из наряда. Все эти меры имели смысл только при том условии, если бы мы знали злоумышленников в лицо. Из бывших в моем распоряжении 10-ти билетов я использовал: один для Спиридовича, 1 – для Герарди, 1 для меня, 1 для Шепеля, 1 для Богрова, а остальные пять роздал офицерам, находившимся в наряде. Никаких инструкций я им не давал. Я поддерживал из театра связь с Демидюком и помню, кажется, во время первого действия, он прислал ко мне человека с известием, что выхода не наблюдалось. Это был приезжий филер, и фамилии его я не помню. Прямой обязанности присутствовать в театре на меня возложено не было, да я почти и не сидел в зале, а больше находился на улице около театра, проверяя посты народной охраны, мне порученной, а в антрактах считал необходимым поддерживать связь с Богровым. Никаких указаний я не получал по этому поводу. Поручить кому-нибудь свои сношения с Богровым я не считал удобным. В том, что Богров днем приходил в охранное отделение, в Европейскую гостиницу, посылал посыльного, я не видел опасности его провала; эти приемы были обычны и провала от них ни разу не было. Ни от кого никаких указаний на необходимость изменить этот порядок я не получал. 1-го сентября, когда я говорил с Богровым по телефону, я спросил его, нет ли чего нового, он мне ответил, что перемен никаких и просил прислать билет. До самого последнего момента я верил в правдивость сообщаемых Богровым сведений, никаких противоречий в его словах я не замечал и никаких сомнений и колебаний он во мне не возбуждал. А если бы таковые хоть на минуту зародились у меня, я не только никуда не пустил бы Богрова, но моментально проверил бы его, не останавливаясь даже перед арестом. Мне, конечно, известны требования инструкций, обязывающие лицо, заведующее агентурой, руководить сотрудником, а не слепо подчиняться его указаниям, и инструкция требует обязательной проверки сообщаемых сведений, при малейшей к тому возможности. Известны мне циркулярные распоряжения о недопущении к обязанностям по наружному наблюдению и о недопустимости безграничного доверия к секретным сотрудникам, каковое доверие привело к гибели бывшего начальника Петербургского охранного отделения полковника Карпова . Я не считаю, что я нарушил эти правила, ибо я руководил Богровым, а не слепо подчинялся его указаниям. Я указывал ему, как он должен держать себя и чего добиваться. Проверить сообщенные им сведения я мог только или перекрестной агентурой или наружным наблюдением. Первой у меня не было в той группе, в которой работал Богров, а к проверке наблюдением мною были приняты меры. Равным образом я не считаю, что я нарушил циркуляры департамента о недопущении сотрудников к обязанностям по наружному наблюдению. Я никогда не поручал Богрову филерских обязанностей и обязанностей по охране определенных лиц. Хотя циркуляры и говорят о недопустимости безграничного доверия к секретным сотрудникам и ссылаются на гибель полковника Карпова, но я считаю, что без доверия к сотруднику работать нельзя. Циркуляры эти, правда, я не вспоминал во время киевских торжеств и считал, что раз налицо имеется товарищ министра внутренних дел, заведующий полицией, и вице-директор департамента, то эти лица, зная все обстоятельства дела, могли давать мне указания, что нужно делать и чего нельзя делать и, если я их не получал, то и циркуляров не нарушил. В своей работе, возложенной на меня в дни августовских торжеств, и в своих обязанностях, как начальника охранного отделения, – я не считаю, что поступал неосмотрительно и с недостаточной вдумчивостью относился к положению вещей, К своим обязанностям я относился строго, небрежности не допускал и власти своей ни в чем не превысил, так как бывшее налицо высшее начальство все мои действия одобряло и указаний на неправильности моих действий я не получал.

Показания писал собственноручно.

Подполковник Николай Николаевич Кулябко.

Прокурор С.-Петербургской судебной палаты Корсак.

ГА РФ. Ф. 271. Оп. 1. Д. 6. Л. 239–260. Автограф.

Электронную версию документа предоставил Фонд изучения наследия П.А.Столыпина