Маклаков В. А. О законопроекте об отмене военно-полевых судов (Из стенограммы заседания 13 марта 1907 года)

Маклаков В. А., фракция кадетов.

Я бы хотел, господа, вернуться к обсуждению настоящего вопроса и потому оставлю без ответа ту критику, которую один член Думы счёл себя вправе по каким-то нам неизвестным документам делать относительно целой части собрания. Я возвращаюсь к военно-полевым судам, и, говоря о них, мне хотелось бы стать на точку зрения наших противников, скажу более - на точку зрения авторов этого суда. В первый день, когда читалась декларация Совета министров, как справедливо отметил докладчик, о военно-полевых судах ничего не было сказано; у всех явилась надежда, что они умрут своей естественной смертью. Но мимоходом в этой декларации и ещё более в ответной речи Председателя Совета министров была указана точка зрения, с которой он оправдывал эту печальную, исключительную и даже, по его взгляду, только временную меру. Председатель Совета министров сказал: "Власть - хранительница государственности; ударяя по революции, нам пришлось не щадить частных интересов". Я совершенно согласен с первым положением. Да, власть есть действительно хранительница государственности, и я приветствую ту власть, которая этого не забывает. Но я обращаюсь к тем, кто произнёс эти слова, и к тем, кто им тогда аплодировал, и спрашиваю: неужели вы не видите, что военно-полевые суды в той постановке, которую вы им дали, есть учреждение глубоко антигосударственное, что одно номинальное существование этого закона, даже если бы он не применялся, уничтожает государство как правовое явление, превращает его в простое состязание физических сил, в максимализм сверху и снизу?

Вы хотите с революцией бороться строгой репрессией. Со своей точки зрения я бы сказал, что это путь ненадёжный, который был уж испробован и ни к чему не привёл. Но я стану на вашу точку зрения и спрошу оратора, который только что покинул эту трибуну, который указал на примеры Англии и Франции, стран строгой уголовной репрессии, и в этом видит спасение: разве в этих странах поступают так, как у нас? Что значит увеличение репрессии? Что вправе сделать государство, которое этого хочет? Оно может издать новый закон, т. е. издать общее правило, увеличить уголовную кару для всех, кто совершит определённый проступок. Да, вы могли постановить, что не только покушение на должностное лицо, но даже словесное его оскорбление карается смертной казнью. Это было бы свирепо, это было бы жестоко, но это было бы правовое явление, это было бы то, что и в Англии, когда, как говорит господин Пуришкевич, за 12 пенсов карали смертью, это было бы нечто, не допускающее произвола, общее правило, для всех одинаковое, и хотя свирепый, но для всех одинаковый суд.

Господа, есть нечто, чего всегда боится наше правительство, - это общий закон. Не этим путём пошла наша власть, когда ещё в 1881 году было издано печальное Положение об усиленной и о чрезвычайной охране. Общий закон у нас не отменён, мы при случае им перед Европой гордимся, мы киваем на Англию, в которой за кражу могут повесить, - у нас поступили иначе: дали администраторам право закон нарушать. Так было в положении об охране, так в чудовищной степени вышло в отношении военно-полевого суда. Знаете ли ст. 17 положения об охране, которая является предвестником того, что потом сделано военно-полевыми судами? Генерал-губернаторам, говорит эта статья, предоставляется право передавать на рассмотрение военных судов отдельные дела о преступлениях, когда они признают это необходимым. Вот право, которое положение об охране дало генерал-губернаторам, - право передавать военному суду тогда, когда он этого захочет, судить человека не по новому, более строгому общему закону, а по специальному, тогда, когда он этого пожелает! И мы получили тогда ту практику нашей репрессии, которая составляет загадку для нас, для Европы и особенно для юристов: за одно и то же преступление, при одинаковых условиях совершённое, за убийство министра, в одном случае судят военным судом и вешают, в другом - судебной палатой и не вешают. В один и тот же год вешали за убийство городового и не вешали за убийство министра, и это было не по закону, а по простому усмотрению министра и даже просто генерал-губернатора. Был полный произвол, разрешённый законом, произвол, введённый ст. 17, в которой говорилось, что не общий закон, для всех одинаковый, не суд, для всех равный, решает судьбу человека, а генерал-губернаторы поступают так, как хотят. И вот полевая юстиция сделала следующий шаг в том же духе: в тех случаях, говорит положение, когда для генерал-губернатора деяние является настолько очевидным, что, по его мнению, нет надобности в его расследовании, он это дело передаёт военно-полевому суду. Господа, по каким же законам мы живём, под какой закон подпадает теперь преступник? Под любой: он может судиться в палате сословных представителей по одному закону, военно-окружным судом - по другому, военно-полевым судом - по третьему, и всё это по усмотрению генерал-губернатора, как ему заблагорассудится - так, этак или иначе!

Когда нет одного общего закона, когда есть три за-кона, тогда закона нет вовсе. Я вижу в этом не то, о чём говорил депутат, только что покинувший эту трибуну, - не строгую репрессию, а отрицание общих норм права, отрицание самой законности. И первое, что я говорю против военно-полевых судов, - это то, что они у нас, где уважение к суду и закону и без того уже подорвано, дали право генерал-губернаторам открыто и явно говорить, что они выше закона, что у них в кармане по три закона, что для каждого подсудимого у них есть три различных скамьи и что от них, генерал-губернаторов, зависит, на какую его посадить и по какому закону судить. Военно-полевая юстиция есть отрицание закона и его для всех обязательной силы, отрицание главного устоя государственности, есть удар по самому государству.

Но этого мало: не только закон унижен этой юстицией, £Ю унижен и суд. Я присоединяюсь к словам того депутата, который сказал, что его, как юриста, оскорбляет необходимость называть военно-полевой суд судом. В суде самом строгом есть один элемент - свобода судейской совести, судейского мнения: судьям дают в руки уголовный закон, но им предоставляют право в пределах закона назначить ту меру наказания, которая, по их мнению, справедлива. В военных судах этого права нет, нет с 1881 года, с Положения об усиленной и о чрезвычайной охране, коего военно-полевой суд явился логическим продолжением. Военные законы строги: ст. 279 Воинского устава говорит, что за разбой, за грабёж, за поджог и за убийство карают смертной казнью; но этот закон, хотя строгий, есть всё-таки закон, есть правовое явление, и, когда военные судьи по этому закону судят людей, они всё-таки судьи - у них есть ст. 906 Военно-судебного устава, которая даёт право по мере отдельной виновности понижать наказание. Положение об охране изменило всё это: опять-таки по усмотрению генерал-губернаторов вместо ст. 279 применялась другая, более строгая, кровавая, - ст. 18 положения об охране, по которой карают смертью не только за убийство, а за покушение, не только за лишение жизни, а за простое нанесение ран, по ст. 18 можно карать смертью даже за неосторожное убийство. Но этого мало, оно в его законных правах ограничило суд: ст. 906, которая говорит о праве понижать наказание, не отменена, она существует, но в 1887 году был издан тайный циркуляр, который военный министр сообщил судьям к руководству и исполнению, а именно тайное Высочайшее повеление о том, чтобы судьи ст. 906 не пользовались. Так совершилось это глубоко антигосударственное явление, по которому закон не отменяли, но судьи, хранители закона, не смели его применять. Тогда стали появляться те ужасные приговоры, против которых протестовала совесть судей, которых они не хотели, при вынесении которых они, судьи, были не судьями, а игрушкой в руках генерал-губернаторов. По поводу этих судей негодовали, их клеймили именем палачей; я не хочу винить их, жалких исполнителей сурового долга, но называть такой суд судом для юриста кощунство!

Но военно-полевой суд пошёл ещё дальше. Военно-окружному суду оставалась одна возможность - признать в том случае, когда это было мыслимо, что преступления не было, что разбой не был окончен, что грабёж только предполагался, отвергнуть отягчающий признак, но даже этого права не осталось у военно-полевого суда. Указ от 19 августа говорит, что военно-полевому суду предают только тогда, когда преступление настолько очевидно, что нет надобности в его расследовании. Эти слова предрешают приговор суда. Где найдёте вы подчинённых офицеров, которые решатся сказать генерал-губернатору: "Вы находите, что преступление так очевидно, что нет надобности в самом суде, а мы находим, что это неправда, - преступления не было". Для того чтобы так ответить, нужно иметь то гражданское мужество, которого требовать невозможно, и если даже такие люди найдутся, то это всё-таки такое насилие над судейской совестью, что подобный суд судом назвать невозможно.

Смотрите же, господа, что вы делаете! Есть два государственных устоя: закон как общее правило, для всех обязательное, и суд как защитник этого закона. Когда целы эти начала - закон и суд, - стоит крепко и сама государственность, и их вы должны защищать: вы - хранители государственности. А вы подорвали закон, вы в грязь втоптали суд, вы подкопались под самые основы государства - и всё это сделано для хранения государственности! Вы говорили: ударяя по революции, мы не могли щадить частных интересов. Насколько мелка эта оговорка сравнительно с тем, что вы сделали! Не об интересах идёт теперь речь, их действительно не щадят ни власть, ни максималисты, но есть нечто, что надо было щадить, нечто, что вы должны защищать, это - государственность, суд и закон. Ударяя по революции, вы ударяли не по частным интересам, а по тому, что всех нас ограждает, - по суду и законности. Я думаю, что это ошибочный путь - ударять по революции для её прекращения. Я не менее чем власть хочу конца революции, жду момента, когда Россия сойдёт с того пути отчаяния и самосуда над своими обидчиками, говоря словами депутата Шульгина, которым она идёт до сих пор. Я жду того момента, когда революция кончится, начнётся мирное преуспеяние. Я жду этого, но уверен, что этого мы достигнем не такими путями. Но и вам, кто думает иначе, я скажу, что, ударяя по революции военно-полевыми судами, вы ударяете по нам, мирным гражданам, по всем тем, кто хочет суда и законности. Если вы так добьёте революцию, то вы добьёте одновременно и государство, и на развалинах революции будет не правовое государство, а будут только одичавшие люди, - один хаос государственного разложения! (Оглушительные аплодисменты слева и в центре.)

И этого мало. Нам говорил здесь Председатель Совета министров, что "власть иногда ошибается". Людям свойственно ошибаться, и даже, как откровенно и честно сказал он, злоупотреблять властью. И вот этому злоупотреблению властью военно-полевой суд открыл широкий простор. И какие же меры приняли вы, чтобы этих злоупотреблений властью не было хотя бы в тех случаях, когда от таких злоупотреблений воздвигаются виселицы? Я этого не знаю, я знаю только, что был разослан циркуляр 10 октября, в котором указывалось генерал-губернаторам на те злоупотребления, которые они делали. Это ужасный циркуляр - он удостоверил, что смертная казнь применяется не там, где это возможно, что военно-полевыми судами злоупотребляют. Он признал существование ужасного факта, что когда находились мужественные люди, которые говорили: "Мы, судьи, признаём, что вы, администрация, ошиблись", - то генерал-губернаторы стали отменять приговоры, и Председатель Совета министров разослал циркуляр, в котором сказал, что этого права они не имеют, что приговор военно-полевого суда есть приговор окончательный и что изменить его не смеет никто. Но разве не знает Председатель Совета министров, что этот циркуляр не исполнен? Если он не знает, то я скажу ему, как москвич, что через несколько дней после выхода этого циркуляра у нас в Москве генерал-губернатор Гершельман отменил приговор, который не послал на виселицу Тараканова и Коблова, и предписал их повесить. Это было оглашено в печати. Я мог бы спросить, почему человек, который до такой степени злоупотребляет своей властью, остаётся во главе управления, но об этом мы предъявим запрос своевременно, а теперь я скажу: что это за порядок, который сделал это возможным, который жизнь человеческую заведомо предоставил бесконтрольному усмотрению людей, склонных к злоупотреблению властью?! Такой порядок не только нарушает законность и компрометирует суд, он плодит ту атмосферу бесправия, которая составляет язву России, порождает печальные последствия снизу.

И вот защитники этих судов приходят к нам с наивным или с ядовитым вопросом и говорят: "Вы осуждаете полевые суды, а чем лучше революционный подпольный трибунал? Осудите убийства слева, и тогда все прекратится". Господа, придёт время, и на этот вопрос я вам отвечу с этой трибуны со всею откровенностью, но теперь я хочу, учитывая вашу точку зрения, спросить: разве вы не видите, что, оправдывая военно-полевые суды ссылкой на революционный трибунал, который таится в подполье, вы этим даёте самую убийственную характеристику ваших судов - вы уподобляете их тому революционному трибуналу, который вы сами казните во имя закона? Подражая им, вы думаете спасти государственность - но разве государственность станет цельнее, если вы пойдёте по пути ваших врагов, усвоите у тех, кого вы караете, и приёмы, и метод действия? Но я скажу больше: если вы хотите сравнить себя с ними, то подумайте, что как ни ужасно то, что делает террор снизу, но это менее ужасно, чем ваш террор военно-полевых судов. Я противник смерти, я понимаю ужас людей, которых подстреливают на улице, которых на куски разрывают бомбы, я понимаю, как это ужасно, но это ничто в сравнении с тем, что делают военно-полевые суды: всё-таки нет ничего отвратительней, чем легальное священнодействие казни. При тех убийствах всё же есть возможность, есть надежда спастись, хотя бы и тщетная, а что делается у вас при этих бесчисленных казнях? Приводят человека, пойманного, обезоруженного, связанного, и объявляют ему, что через несколько часов он будет убит; допускают родных, которые прощаются с ним, дорогим и близким, молодым и здоровым, который по воле людей должен умереть. Его ведут на виселицу, как скотину на бойню, его тащат к месту, где стоит уже приготовленный гроб, и в присутствии доктора, прокурора и священника, которых кощунственно призывают смотреть на это дело, спокойно и торжественно его убивают. Этот ужас легального убийства превосходит все эксцессы революционного террора. Рекорд по части забвения человеческой природы власть побила, превзошла здесь революцию! (Аплодисменты.)

Я возвращаюсь к тому, с чего начал. Я понимаю, что государственная власть защищается, понимаю, что бывает нужна и строгость, но есть нечто, чего нельзя забывать, - это то, что государство должно жить по закону, что суд должен быть судом, что нельзя освящать произвол. Полевые суды в этом смысле так позорны, что, если бы они даже более не применялись, одна их возможность абсолютно несовместима с тем, что Председатель Совета министров говорил о государственности. Я скажу, что если его декларация не только слова, не одни обещания, то министерство присоединится к нам по этому вопросу и, не выжидая месячного срока, само скажет: позора военно-полевого убийства в России больше не будет! (Бурные аплодисменты.)

Примечания

Выступления члена фракции кадетов В. А. Маклакова вызывали всеобщий интерес в зале. 13 марта 1907 года Г.А. Алексеев писал отцу, А. С. Алексееву, что, по общему признанию, "не только в нынешней, но и в Первой Государственной Думе не было такого оратора, как Маклаков": "О содержании его речей вы можете судить по газетным отчётам. Хотя не думаю, чтобы они могли передать хотя бы тысячную долю того впечатления, которое они произвели на слушателей. Слушая красивую, умную, захватывающую речь В[асилияJ Алексеевича], я положительно дрожал от восторга. При этом я следил за Столыпиным. Обыкновенно спокойный, бесстрастный, не меняющийся в лице, он весь покраснел и согнулся: видно было, что он страдал " (ГА РФ. Ф. 102. On. 265. Д. 182. Л. 18).

По словам Н. М. Кишкина, одного из лидеров московской группы партии кадетов, Маклаков был любимцем и Третьей Государственной Думы. "А вы думаете, легко быть в этой Думе любимчиком? - с трагической ноткой в голосе отвечает Василий Алексеевич [Маклаков], - большого труда стоит говорить так, чтобы тебя слушали, а не перебивали и не уходили бы" ("Русь". 1908. 29 апреля. № 117; ОР РГБ. Ф. 566. К. 19. Д. 1. Л. 51 об.). А П. Н. Милюков не без доли иронии (а может быть, и зависти) замечал: "Ведь он у нас примадонна - кареты, букеты..." (Там же. Л. 164.)

Избранные выступления депутатов Государственной Думы с 1906 года до наших дней / Под общей ред. С.Е. Нарышкина. М., 2013, с. 22-25.