Россия

Перед началом совместной с Государственной думой деятельности я считаю необходимым с возможною полнотою и ясностью представить созванному волею Монарха законодательному собранию общую картину законодательных предположений, которые министерство решило представить его высокому вниманию.

...Хотелось все-таки спросить вас, — пишете ли вы? Не то, что вы писали в «Гражданине» — это и не важно и не верно, — словом, ни к чему. Нет — пишете ли воспоминания? Это вы должны написать. Если у вас будет охота поделиться чем-либо из этой области с нами, то мне можете писать в редакцию, а на внутреннем конверте сделайте надпись для кого (имя и отчество мое). Можно пока писать мне прямо на мое имя до востребования в Выборг. Как переслать письмо или рукопись мне так, чтобы она не попала ни в чьи неподходящие грязные руки, вы сумеете сделать это, когда захотите...

Итак, баста! Прекратим нашу с вами, Сергей Васильевич, переписку... до, до... конституции в России!.. Она будет, мы до нее доживем, — это верно... Итак, прекратим переписку, — признаюсь, мне не хотелось бы этого. Вы, несомненно, интересный корреспондент, — много могло бы ваше перо сказать всем нам любопытного, важного... Но что делать! Замолчим!.. Вы меня называете: «неугомонным», — позвольте остаться мне верным самому себе и прекратить нашу переписку не иначе, как письмом же...

Вчера заседание Ц. К. Милюков рассказал свое посещение Столыпина (124). Мы слушали, и какая-то щемящая тоска заползала в душу. По форме все как следует. Авансы шли не от нас. Когда правит[ельство] хотело, ч[то]б[ы| Милюков официально просил аудиенции, он отказался и просто по телефону спросил, может ли Ст[олыпин] его принять. Устроено это посредником — совершенно бескорыстным, по словам И. В. [Гессена] (125), — кот[орый] надавил на Царское Село. Оттуда затребовали дело о легализации партии. Значит, инициатива не Стол[ыпина], а ему пришлось уступить требованиям Царского Села. Разговор длился 2 ½ ч[ас). Ст[олыпин] был очень любезен. Условий принципиальных никаких не ставилось (так говорит Милюков). О Выборге (126) говорил с упором, намекая, что не дурно бы «Речи» (127) отказаться и от манифеста и от принципа пассивного сопротивления. П. Н. [Милюков] сказал, что в Гельсингфорсе (128) отношение партии достаточно выяснено и к старым словами ничего не будет прибавлено. Потом о соглашении.

Получил ваше письмо о Тр[епове]. Да, я говорил вам о своих амнистиях Л.-Меликову, С.-Мирскому и Витте, но о Трепове умолчал. По вашим словам же, ему место не за государственными делами... Может быть, сможете доказать, что есть люди хуже его, даже, что в его характере были и хорошие черты... Но для защиты Трепова этого мало. В жизни русского общества так много ужасного, что значительную долю ответственности за этот ужас Трепов должен взять на себя...

Милостивый государь Владимир Львович. Крайне признателен вам за ваше внимание и любезное письмо. Обнаруженных вами во мне талантов я и не подозревал. Искони я не жаловал канцелярщины, прибегая при нужде к диктовке, почему занятие литературным трудом мне представляется чем-то диким и несуразным. Кроме того я обретаюсь сейчас в непонятном даже для себя положении...

Получил ваше второе ко мне письмо и перечитал его с таким же вниманием и интересом, как и первое, как и ваше письмо в «Вестнике Европы». Вы пишете прекрасно, ваши термины как топором определяют то, что вы хотите высказать. Вот кому следовало бы сидеть за письменным столом и писать, писать, писать... У вас нашлась бы обширная аудитория, в которой одним из первых был бы я...