Тыркова А.В.

Первый раз была на заседании Центр[ального] Ком[итета]. Дельные, умные люди. Решали вопрос о товарищах председателя. Все, в принципе, за то, чтобы дать группе труда одного кандидата. Но кого? Утверждали, что среди крестьян нет ни одного умелого. Нельзя допустить, чтобы по растерянности председателя Дума докатилась до скандала. — Они могут обратить первый русский парламент в крикливый сход, - сказал И. И. Петрункевич (114). — Образование крестьянской группы есть величайшее бедствие последнего времени, — сказал 3. Г. Френкель.

...Теперь в Москве на агитационных курсах я почувствовала, что партия начинает врастать в жизнь. Собрания ожили и не только п[отому], ч[то] соц[иал]-демократы подогревали их своими возражениями и поношениями. Просто люди, измученные издевательствами, плотнее сдвигают ряды. Хорош был П. Н. Милюков, отвечая соц[иал]-дем|ократам]. Он разбивает противника с улыбающейся, высокомерной вежливостью, за кот[орой] чувствуется ясный, холодный ум. Сегодня это повторилось. На собрании избирателей опять возражал с[оциал-]дем[ократам], резко, передергивая, смешивая земские съезды со [съездами] конст[итуционно]-демокр[атической] партии, искажая фразы, приписывая всю революцию себе. И опять П. Н. [Милюков] высказал удовольствие...

В Москве революционные дни. Здесь какая-то неловкая, убогая тишина. Манифест о стачке, размашистый, уверенно-крикливый. А жизнь идет. М[ожет] б[ыть], на окраинах бастуют, а здесь все идет, как всегда. Только без газет. «Нов[ое| Вр(емя]» и «Свет» (103) выходят как укор детскому безумию организаторов. Они не сумели даже убедить рабочих, что печать сила, что она увеличивает, а не уменьшает революционное значение забастовки. Статьи Милюкова против стачки раздразнили всех гусей (104). Союз Союзов (105) поднял даже вопрос: одни говорят о привлечении Милюкова к суду за «антиреволюционный поступок»(!!), другие — за то, что он не высказал все свои доводы перед Союзом и до объявления забастовки...

...И это не было притворством. Он вообще не умеет ни лгать, ни притворяться, а когда не может сказать правду, тогда смотрит в угол и бормочет непонятные слова. Журнал его тяготит. Русская пресса пишет теперь почти обо всем, а друзья, увлеченные так бурно закипевшей борьбой, не успевают присылать сюда сведения и держать нас в ходу событий, а главное настроений. И обо всем надо узнавать из газет да из отрывистых частных писем. При такой полной разобщенности никакой гений не уследит за лихорадочными изменениями жизни. Это давит и мешает П. Б. [Струве], усиливает больную мысль, что теперь надо быть по ту сторону рубежа, а не по эту. И, не знаю, не было ли в нем чувства невольной зависти к П. М[илюкову], который ехал в Россию, пронизанный сладким предчувствием нелегкой, но зато и важной политической борьбы. Он сознавал, он был уверен, что его, с его авторитетным научным именем, с его крупной общественной репутацией ждет такая же крупная, едва ли не государственная роль....

...Сегодняшнее письмо царю, полное обещаний убить все отродье Романовых, возмутило наш улей. Но я больше обратила внимание на письмо к рабочим. Теракт, вооруженное восстание, гражданская война, вот чем оно полно (99). И стало больно. До чего они довели Россию. П. Б. [Струве] недоволен обоими письмами. Если Гапон надеется и хочет всех убить, — это надо делать без разговоров. Вооруженное восстание палка о двух концах. Если оно сорвется, наступит реакция. И надо быть твердо уверенным, что в России уже идет революция для того, чтобы призывать и готовить такое восстание. Мирная стачка сильнее. И есть ли у Гапона достаточно власти, чтобы влиять из-за границы. Он уже не отец Георгий, а эмигрант Гапон...

Завтра в Петербурге стотысячная рабочая толпа несет ко дворцу петицию. Что будет? Чем им ответят? Выстрелами? Захотят ли войска? Вопросы и вопросы. Ответа надо ждать не раньше как послезавтра. Расстояние, эмиграция, вынужденная изолированность — все это тяготит и томит какой-то тяжелой виноватостью. Может быть, у них будет литься кровь, и все, кто там давно и упрямо воюют против самодержавия, пойдут на улицу вместе с рабочими. А мы, издалека, из безопасного Парижа, следим за этой самой крупной, самой жуткой ставкой. И это сознание, что наша судьба связана с выигрышем. Точно какой-то корыстный привкус, унизительный и давящий в политических стремлениях...

Говорят, что когда на съезд соц[иалистов]-р[еволюционеров] пришло известие об убийстве Плеве, произошла неописуемая сцена. Большинство рыдало. Какой ужас. Какое ужасное, рабское сознание власти одного человека, кот[орый] мог топтать, унижать, мог не только убивать, но еще и развращать общество непрерывным циничным запугиванием. И вот его нет, и рабы на минуту вообразили, что они свободны. Дети и безумцы.