Эрнст Юнгер. [Страницы из дневника] Годы оккупации. 8 мая 1945 г.

Кирххорст, 8 мая 1945 г.

В лесу на торфяниках в первый раз прокуковала кукушка. Виноград на стене дома так и прыщет побегами, лозы роскошно кудрявятся; в его листве, в буйном росте уже угадывается дионисийская сила. Однажды, много лет назад, я как-то припозднился с обрезкой и потом ночью слышал, как из ран капает сок, словно кровь.

От грядок поднимается дивное благоухание. Это тоже — язык; чудесно; когда растение в наивысший миг своего цветения и силы и одновременно глубочайшего счастья вдруг в ночной тишине нарушает молчание, чтобы выдохнуть свою тайну. И это тоже властная сила, безмолвная мольба, которой невозможно противиться. В таких словах древних языков, как odor, aroma, balsamon, слышна эта царственная сторона, в то время как в наших словах Dunst, Ruch, Duft [1] главным образом выражена темная таинственность этого послания.

Вечером мы впервые за шесть лет сидели без затемнения. Что ни говори, для нас это хоть скромное, но улучшение в такой день, когда у союзников во всех столицах от Нью-Йорка до Москвы сияет праздник победы, в то время как побежденный сидит в глубоком подвале, закутав свое лицо.

Я слушал обращение английского короля, оно было выдержано с соблюдением чувства меры и было достойно государя великого народа.

Когда в лесу на торфяниках в ранний предрассветный час насмешливо прокричала кукушка, вестник нездешнего мира, вышли из гробов мертвые и явились мне. Я вновь посетил их дома, поднялся по лестнице дома на Гейльброннской улице, слушал его музыку и гомон.

Аскетическое, сосредоточенное выражение на физиономии доктора не было напускным; сила воли многого может добиться, когда она вся направлена в единую точку. И то, что там было с его ногой, тоже наверняка сыграло свою роль. Такие люди обыкновенно не теряют зря времени; они работают, когда другие танцуют или сидят за бутылкой вина. Потом они неожиданно выступают на сцену и успевают наверстать упущенные удовольствия.

В те моменты, когда волевое начало отступало в нем на задний план, в нем бесспорно проявлялось обаяние, действие которого сильнее всего, наверное, ощущали женщины. Карикатуристы уподобляли его мыши, а в нем скорее чувствовалось что-то кошачье. По-кошачьи он выразился и в своем обращении после кровопролития в июне 1934 года: надо, мол, время от времени выманивать мышей из их норок, давать им порезвиться и лишь затем прихлопнуть. В некрологе, который он посвятил расстрелянным, тоже слышался призвук кошачьего мурлыканья: «Они желали революции. Вот и добились ее».

Достались ли этому персонажу кое-какие черты мавританца Бракмара, каким тот был выведен у меня впоследствии? Может быть. Но последний далеко ушел от всяческих партий. Больше можно было взять в этом отношении от Фенриха [2] фон Л., с которым я познакомился на войне и который после служил в полиции. У него там были неприятности, и он перешел к русским, где его сделали генералом или ликвидировали.

Перед уходом он сказал на прощание, что теперь совершенно безразлично, какому господину служить, все они сплошь мерзавцы. Но нужно сохранять благородные манеры. Вероятно, так же считал и Ставрогин перед тем, как повесился. В лице Л. я впервые столкнулся с этим сочетанием презрения к человеку, атеизма и острого технического ума, т. е. таких свойств, которые одно другое поддерживают. Сюда же относится и Гейдрих.

Кстати, сейчас я задним числом замечаю, что этот Л. был внешне похож на доктора. Во всяком случае, будущий министр, как я узнал из третьих рук, считал, что портрет списан с него. Свою долю внесли в это и ходившие тогда слухи вроде того, что будто бы под живодерней Кеппельсблеек подразумевается Геббельс-Блеек. На самом деле это вышло совершенно неумышленно, поскольку Кеппельсблек было местным названием поля в районе Гослара, где палач выставлял отрубленные головы, то есть совершенно конкретного места. Оно отмечено на карте Марины: [3] у «Филлергорна», где обдирают шкуры. Этот пример демонстрирует, какую активную роль в такие времена играет фантазия читателя в истолковании смыслов — гораздо более значительную, чем было бы желательно для автора. «Главным лесничим» объявляли то Гитлера, то Геринга, то Сталина. Нечто подобное я предвидел, хотя и не стремился к этому. Идентичность человеческих типов определяется совершенно иными законами, нежели идентичность индивидуальных персонажей социального романа. Во всяком случае не существует таких условий, при которых была бы невозможна творческая деятельность. Внимание к нему возрастает вместе с риском, который появляется, как только прекращается свобода прессы.

Однажды, это было на Гейльбронской улице, мы сидели одни. За стеной играла музыка. Я выпил, был в хорошем настроении и, должно быть, много чего наговорил. По крайней мере я заметил, что на лице доктора появилось жесткое выражение. Отправной точкой разговора послужило его высказывание, в котором он с удовлетворением выразил свой взгляд на будущее: «Я всегда буду сохранять за собой свое партийную должность, даже когда мы возьмем в руки государственную власть». Он выдал свою ахиллесову пяту.

Не с этого ли вечера он стал говорить обо мне, как об опасном человеке? Он продолжал высказываться так еще и в 1942 году, когда против моей воли вышла в свет моя последняя книга. Это по-прежнему остается примечательным фактом. Я был в курсе подобных высказываний, был знаком и с заведенным на меня досье. Люди из его пропагандистской конторы не могли удержаться, чтобы не сообщить об этом, но тогда, в самом начале, я узнал об этом от одной общей приятельницы, в чьем доме он выступал перед узким кругом.

Многие вещи быстро стираются из памяти. Все это было не очень реально, скорее походило на ерунду, которую видишь во сне, какие-то встречи на краю мусорной свалки. Вероятно, все дело в том, что они коснулись меня только стороной и больше затронули третьих лиц, чем меня самого. Тогда же, в 1942 году или немного позже, издатель «Новой линии» доктор Вернер опубликовал в своем журнале картину «Шахматисты». А. Пауль Вебер нарисовал ее в Брюммергофе, когда мы с братом играли в шахматы. После этого журнал был запрещен, а редактор узнал, что господин министр сам строил для меня так называемые «золотые мосты» [4] для отступления. Но все это — общие места, ибо никакие золотые мосты не идут в сравнение с мостом в золотую страну. Другой берег был так темен, так зловещ! Для того чтобы предвидеть это, не требовалось большого ума. Опасения внушало скорее другое — не преувеличиваем ли мы роль разума; в этом отношении предстояло еще многому научиться. Однажды, когда я в Штеглице сидел за завтраком, в комнату вошел мой брат; он видел, как горит Рейхстаг. Я выслушал эту новость с недоумением, как что-то нереальное, словно речь шла о каком-то театральном путче. Очевидно, мы вышли из пространства истории и вступили в иное, фантастическое и непредсказуемое. Вероятно, то же чувство было и у него. Он сказал: «Эта затея и шести недель не продержится». Это было ложное заключение; более верным оказался прогноз Фридриха Хильшера, [5] который еще тогда довольно точно предсказал, сколько времени просуществует Третий Рейх. Обычно он в этом случае цитировал одну фразу из старинной московской хроники, в которой рассказывалось об ужасах татарского нашествия: «Und diese unhaltbaren Zustaende dauerten vierhundert Jahre lang». [6] Мы увидели нечто, не подчиняющееся никакой логике, логически нерасчленимое, и составить о нем суждение не помогали никакие исторические знания. Это не под силу восстановить никакой реставрации.

На свадьбе Броннена [7] доктор уже присутствовал как победоносный трибун. Все знакомые из числа левых, которых привел с собой Броннен, наперебой увивались вокруг него; словом, здесь можно было наблюдать то бесстыдство, которое сопутствует внезапной перемене власти. Мировой дух пользуется экономными средствами; для того чтобы низвергнуть это здание, не потребовалась фигура масштаба Мирабо.

На свадьбе произошел ряд примечательных и скандальных эпизодов. Она напомнила мне праздник у губернаторши, которая описана в «Бесах»; Достоевский или Светоний разжились бы там богатым материалом.

После этого я встречал доктора еще один раз, уже в качестве министра; это было на первом представлении Йостовой пьесы «Шлагетер», [8] премьера которой задала в обществе тон, установившийся при новой власти. «Ну, что вы теперь скажете?» — таков был его последний вопрос, обращенный ко мне. Мог бы я ответить на него сегодня? Впоследствии всегда оказывается, что ты поторопился с ответом.

Дороги по-прежнему забиты миллионами бредущих куда-то людей, на них видишь горе невообразимого переселения народов. Плоды его приходится принимать и нашему маленькому кладбищу, на нем хоронят тела детей и взрослых, которые здесь окончили свой путь. У нас гостит молоденькая женщина из Берлина; ограбленная до нитки, одетая в солдатские брюки и легкую блузочку, она бредет пешком к своей подруге. Отец пропал без вести на Кавказе, мать, сердечница, спасаясь от ужасов русского наступления, отравилась. Кажется, как она, поступает городская верхушка целых населенных пунктов Восточной Пруссии, Силезии и Померании. Беженцы видели через окна целые застолья покойников. Вызывали из гроба античность; она откликнулась.

Мы все еще не получаем почты. Только через беженцев до нас доходят кое-какие весточки. Всех родственников, всех знакомых предстоит заново отыскать, чтобы они восстали из лежащего в руинах мира.

Примечания

[1] Dunst — испарения, дымка, Ruch — запах (лоэлшч.), Duft — благоухание, аромат (нем.).

[2] Фенрих — прапорщик.

[3] Кеппельсблеек Марина — это персонаж из романа Юнгера «На мраморных скалах» (1939).

[4] «Ставить золотые мосты», т. е. оставлять противнику возможность для отступления — ставшие крылатым выражением слова немецкого сатирика Иоганна Фишарта (ок. 1546–1590) из его главного сочинения «Geschichtsklitterung», представляющего собой вольное переложение «Гаргантюа и Пантагрюэля» Рабле.

[5] Хильшер Фридрих вместе с Юнгером примыкал к «консервативной революции». Публиковался и после 1945 г. на темы внутренней политики по юридическим вопросам. Соратник Юнгера по «консервативной революции», издатель «Vormarsch». Хильшер был типичным представителем социал-революционно-националистических кругов.

[6] И это невыносимое положение продолжалось четыреста лет.

 [7] Броннен Арнольд (1895—1959), немецкий драматург и писатель. После Второй мировой войны принадлежал к группе экспрессионистского театрального авангарда, куда входил и Брехт. Произведения Броннена определяли анархистские, эротические, актуальные политические мотивы. Временами Броннен симпатизировал крайне правым политическим силам.

[8] Йост Ганс (1890—1987) — писатель и драматург, занимавший высокие посты в гитлеровской Германии. В его пьесе «Шлагетер» содержатся ошибочно приписываемые иногда Геббельсу слова: «Когда я слышу слово культура, я снимаю с предохранителя свой револьвер».

Эрнст Юнгер. Годы оккупации (апрель 1945 – декабрь 1948). СПб., 2007.