Письмо в редакцию.
С наступлением периода предвыборной агитации вновь поднялся раздор из-за вопросов о монархизме, конституционализме и парламентаризме.
Законодательная, исполнительная и судебная власти не суть отдельные самостоятельные власти, а являются лишь функциями единой, по существу, неделимой государственной власти, как их сущности, получающими свои наименования в зависимости от объектов применения последней. Самая раздельность функций от их сущности достаточно свидетельствует, что обладание первыми не предполагает еще обладания и второю: для этого необходимы особые акты или события, вне которых может иметь место осуществление функций власти лишь по поручению ее верховного носителя, по делегации от него, в качестве его органа, а не по собственному верховному праву. Так именно обстоит дело с нашей государственной реформой.
Но совместимо ли, спрашивают, самодержавие и народное представительство? Если в демократических республиках (Америка, Швейцария) представительство не исключает самодержавия народа, его верховной власти, и при референдуме и инициативе представительство играет даже только совещательную роль, то почему же это невозможно при единоличном самодержавии, когда, по глубоко-национальному пониманию М. Н. Каткова (Собр. перед. ст. 1881 г., № 119), «народ не отделяет себя от монарха и видит в нем свое истинное и единственное представительство»? Благодаря такому бессрочному представительству, «царь и народ» составляют полное и всецелое единство, и совершенно становится непонятным, почему самодержавие народа может быть совместимо с представительством, а самодержавие его бессрочного представителя — не может? Не менее странно также и то, что самодержавный народ, в целях самообуздания регламентирующий и регулирующий в своих республиканских конституциях свое поведение, не перестает быть через это самодержавным (единым верховным владыкой в государстве), а единоличный монарх, бессрочный представитель народа, должен через это (монархическую конституцию) обратиться в ограниченного чужою волею и правом? Все эти странности (и в числе их возникновение самого вопроса о «совместимости») происходят оттого, что между царем и народом обыкновенно образуется средостение из сословных, профессиональных и классовых элементов, обуживающее понятие «народ» до собственного объема и извращающее своим вмешательством все нормальные государственные отношения. Таким образом, формула «царь и народ — единство» представляется не только выражением религиозно-нравственного сознания или плодом отвлеченной мысли, но заключает в себе глубокий реальный смысл, и содержание ее, с дальнейшим развитием народа и ослаблением средостения между царем и народом, становится все шире и разностороннее. Недаром проф. А. Менгер, в своей работе «Новое учение о государстве», признает возможною монархию, при удивительной гибкости этой формы правления, даже в будущем народно-трудовом (социалистическом) государстве — у англичан, немцев и других германских наций.
Подобное же недоумение вызывает утверждение, что без конституции (присяги монарха) дарованные народу права могут быть насильственно отняты. В подобных рассуждениях очень много места уделяется волевому моменту и совсем не учитывается влияние объективного фактора, обстоятельств места и времени, вследствие чего получается ложный вывод. Последняя государственная реформа была произведена для удовлетворения объективных требований русской жизни и не может быть признана за уступку субъективным требованиям людей беспорядка, старающихся приписать появление такого стихийного и грозного общественного явления, как октябрьская забастовка, своим волевым воздействиям. Если в основе принятых государством мер лежат, таким образом, объективные начала, то не смешно ли пытаться укрепить их особым верховным волевым актом, под страхом, что без этого акта логика вещей и эволюция общественности окажутся бессильными? Уверяют еще, что правовой строй более обеспечивает Россию от торжества республиканских и анархических идей, чем строй самодержавный. Во-первых, это фактически неверно: современность доказывает это воочию, да к тому же идеи эти проникли в Россию из правовых государств; во-вторых, соображения эти хорошо известны крайним элементам и своею полицейскою окраскою не только их не успокаивают, а, наоборот, до крайности раздражают и толкают на крайние средства; в-третьих, не монархическая идея вызвала к жизни эти учения, а извращение ее злоупотреблениями средостения. Из этого следует, что предоставление последнему новых политических привилегий (да еще под монархическим знаменем) должно привести к таким конечным результатам, которые прямо противоположны ожидаемым гг. реформаторами, а монархию и вовсе погубить. Монархическая идея, по существу своему, идея демократическая, и не ей бояться республиканских стремлений. Чтобы действительное (не фальсифицированное) народное большинство пожелало взять верховную власть в свои руки, для этого народ должен раньше убедиться в своей к тому дееспособности, а при строгом проведении монархией вышеуказанного «единства» едва ли когда-либо он почувствует в этом надобность (ср. мнение Менгера). Зато всякие уклонения от этого правила будут всегда давать богатую пищу демагогам. Итак, не правовой строй (а разве единоличное самодержавие не может быть правомерным, когда им уже стало самодержавие народа?) — это олицетворение господства среднего класса, а неуклонное следование своему национальному принципу единения царя с народом может обеспечить Россию от катастроф.
Парламентаризм — принцип не монархический, а республиканский, притом не демократический, а аристократический. В борьбе с королевской властью его выдумала властолюбивая английская аристократия, заигрывавшая с народом, эксплуатировавшая его, но боявшаяся настоящего народовластия. Поэтому американские демократы не любят парламентаризма и, воспитанные политическим опытом в крайнем недоверии к своим выборным агентам власти, исповедуют, что очень опасно в демократическом обществе ставить законодательную власть выше административной, поведение единоличных органов которой так доступно общественному контролю (Брайс. «Американская республика». Т. II, гл. 52). Как с методом политической интриги, с ним всего легче бороться честной государственной работой, оценщиком которой будут не партийные клакеры, а действительно широкие массы народа, обладающие трезвым умом, пониманием возможного и чистою совестью.
М. Н. Катков дивно изображает «истинно-царский путь» (Собр. перед. ст. 1881 г., № 114): «Предлагают много планов... Но есть один царский путь. Это не путь либерализма или консерватизма, новизны пли старины, прогресса или регресса. Это не путь золотой середины между двумя крайностями. С высоты царского трона открывается стомиллионное царство. Благо этих 100 миллионов и есть тот идеал и, вместе, тот компас, которым и управляется истинный царский путь. — В прежние века имели в виду интересы отдельных сословий. Но это не царский путь. Трон затем возвышен, чтобы перед ним уравнивалось различие цехов, разрядов и классов. Бароны и простолюдины, богатые и бедные, при всем своем различии, равны перед царем. Единая власть, и никакой иной власти в стране, и стомиллионный, только ей покорный народ — вот истинное царство... Оно же, упраздняя всякую другую власть, дает место и самому широкому самоуправлению, какого может требовать благо самого народа, — народа, а не партий. Только по недоразумению думают, что монархия и самодержавие исключают «народную свободу», на самом же деле они обеспечивают ее более, чем всякий шаблонный конституционализм»...
С. Зубатов.
Владимир-губ.
Письма С. В. Зубатова в редакцию журнала «Гражданин», № 82 за 1906 г.