1911 года, сентября 10 дня, в г. Киеве, я, отдельного корпуса жандармов подполковник Иванов, вследствие предложения прокурора Киевского окружного суда от 3 сего сентября за № 531, в порядке 2613 ст. Уст. угол. суд., дополнительно допрашивал нижепоименованного, который показал:
Зовут меня Дмитрий Григорьевич Богров. В предъявленной мне фотографической карточке (предъявлена фотографическая карточка Петра Лятковского) я признаю того человека, который явился ко мне в первых числах марта сего года и сообщил мне, что в Лукьяновской тюрьме, из которой он вышел в феврале месяце, существует сильное раздражение против меня. Еще раньше, в 1908 году, приблизительно в мае месяце, отбывающие наказание за участие в анархической группе Наум Тыш, «Филипп» и несколько других лиц возбудили против меня обвинение в провокации. Обвинение это, однако, окончилось ничем и доверие ко мне было восстановлено. Однако в 1910 году, приблизительно в сентябре или октябре месяце, в тюрьму поступили новые сведения, а именно, письмо от некоего «Николая», настоящее имя которого Рафаель Черный, в котором он обвинял меня в растрате партийных денег, а также письмо из Парижа с запросом о некоторых обстоятельствах моей деятельности. Ввиду этого в Лукьяновской тюрьме вновь был возбужден и решен в утвердительном смысле вопрос о моем сотрудничестве в охранном отделении. П. Лятковский был уполномочен находящимися в тюрьме анархистами расспросить меня о деньгах и вообще сообщить мне свои впечатления. После разговора с Лятковским, уехавшим через несколько дней домой, на Кавказ, я в течение двух месяцев не имел никаких сведений и свиданий с кем-либо из анархистов. Лятковский приходил ко мне один раз, был одет в студенческую форму. Дверь ему, насколько помню, открывала горничная и впустила его в мою комнату, находящуюся направо от главной передней. Разговор с Лятковским велся в миролюбивой форме и, уходя от меня, он взял у меня две книги (помню, что часть журнала «Былое» ). Приблизительно числа 6–7 мая месяца ко мне явилось два человека, из которых одного я знал по Парижу, как анархиста, состоявшего в группе «Буревестник», имени и клички я его не помнил, но он назвался «Василий». Что касается второго из моих посетителей, то о нем я никакого понятия не имел, но он говорил, что также меня знает из Парижа. Не назывался он мне никак. Василий и неизвестный заявили мне, что они присланы из Парижа в качестве членов «ревизионной комиссии», имеющей целью объехать те города России, в которых была, но прекратилась революционная работа, отчасти в целях выяснения оставшихся на местах сил, спрятанных материалов (шифра, револьверов и т.п.), отчасти же для выяснения причины провалов организаций. От меня лично они требуют отчета в деньгах, которые находились у меня на руках, в течение 1908 года, при этом они представили мне мой отчет в 2000 руб., помещенный в № 4 «Бунтаря», копию подробного отчета, присланного мною в 1908 году в Париж Иуде Гросману и указывали на погрешности его, доходившие, по собранным ими справкам, до 520 рублей. Я оспаривал правильность их счетов и сначала пришел с ними к соглашению, по которому должен был уплатить им 260 рублей. Деньги я должен был доставить через два дня, но к условленному сроку явился один «Василий» и заявил, что они – «ревизионная комиссия» – на прежнее решение не согласны и что требуют все деньги сполна. Я попросил еще три дня срока и потом внес «Василию» все требуемые от меня деньги. Деньги я получил от родителей, причем в первый раз от матери моей 150 рублей, а через два дня от отца 210 рублей. 160 рублей были у меня. Обстоятельства эти мои родители могут подтвердить. «Василий», светлый шатен, низкого роста, слабого сложения, лет 24–26, маленькая бородка и усы. Другой неизвестный, по-видимому, еврей, чрезвычайно маленький, брюнет, без усов и бороды, лет 20–21. Расписки я у них о вручении мною денег не взял, а вместо того написал вместе с «Василием» письмо Гросману в Париж, где подтверждал «вторичную уплату мною уже раз истраченных на партийные цели денег». Всего я виделся с членами «ревизионной комиссии» три раза, из коих два раза у себя дома, а один раз в Центральной молочной на Крещатике. После этого я считал все мои партийные счеты окончательно законченными, но в конце июля месяца в Потоки мне было переслано заказное письмо из Парижа; письмо это было адресовано мне в Киев. Пересылал его, должно быть, швейцар. Письмо это было написано Максимом, Раевским, «Томом» и еще, кажется, Василием Жел. («Железный» – кличка), а также Аскаровым. Все эти лица состоят членами парижской группы «Буревестник». В письме этом, написанном в явно враждебном тоне, от меня требовались ответы на целый ряд вопросов о моей прежней деятельности, а именно: 1) передавал ли я при подготовлявшемся побеге из Лукьяновской тюрьмы Н. Тыша и Филиппа, который организовала Роза Сельская, телефонограмму в тюрьму для вызова означенных лиц к следователю; 2) был ли известен кому-либо, кроме меня, адрес «Николая» в Варшаве; 3) каковы были мои отношения к Борисоглебским максималистам, почему я сам не ездил в Борисоглебск и кто та «Роза», которую я посылал в Воронеж за литературой. На это письмо я не ответил непосредственно написавшим его, а вновь написал Гросману о том, чтобы он передал «буревестникам», что подобными письмами они меня могут легко провалить, если таковое письмо попадет в руки полиции, и что я, отстранившись от всяких партийных дел, ни в какую переписку вступать не желаю. После этого письма, 16-го августа с.г., ко мне на квартиру явился известный мне еще с 1907–08 года «Степа». Последний был в Киеве в 1908 году летом. Он бежал с каторги, куда был сослан по приговору Екатеринославского суда за убийство офицера. Преступление его, насколько помню, было совершено в следующей обстановке: «Степа» направился на какой[-то] террористический акт или на экспроприацию и был вооружен браунингом. На улице его внимание обратил на себя офицер, бранивший солдата, не отдавшего ему чести, «Степа» выхватил браунинг и ранил или убил офицера, затем был арестован и приговорен к каторжным работам на 8 или 10 лет. В Киеве он был на пути за границу, причем со мной встретился только для того, чтобы я помог деньгами. Я дал ему денег (8 рублей) и адрес в Черкассы, куда он и отправился. После этого «Степу» я видал в 1909 году в Париже в Русской столовой. Он говорил мне, что работает на заводе, но собирается эмигрировать в Америку. При его появлении 16-го августа «Степа» был одет очень прилично, вообще настолько изменил свою внешность, что я его совершенно не узнал. Открыл я ему двери сам, ибо в это время уже жил в двух комнатах, имеющих отдельный парадный ход. Приметы «Степы»: высокого роста, лет 26–29, темный шатен, усы, падающие вниз, волосы слегка завиваются, довольно полный и широкоплечий. «Степа» заявил мне, что моя провокация безусловно и окончательно установлена, что сомнения, которые были рань-ше из-за того, что многое приписывалось убитому в Женеву в 1908 году провокатору Нейдорфу (кличка «Бегемот», настоящая фамилия, кажется, Левин из г. Минска), теперь рассеялись и что решено обо всех собранных фактах довести до сведения общества, разослав объявления об этом во все те места, в которых я бываю, как, напр., суд, комитет присяжных поверенных и т.п.; вместе с тем, конечно, мне в ближайшем будущем угрожает смерть от кого-то их членов организации. Объявления эти будут разосланы в самом ближайшем будущем. Когда я стал оспаривать достоверность парижских сведений и компетентность партийного суда, «Степа» заявил мне, что реабилитировать себя я могу только одним способом, а именно, путем совершения какого-либо террористического акта, причем намекал мне, что наиболее желательным актом является убийство начальника охранного отделения Н.Н. Кулябко, но что во время торжеств в августе я «имею богатый выбор». На этом мы расстались, причем последний срок им был дан мне 5-го сентября. После этого разговора я, потеряв совершенно голову, из опасения, что вся моя деятельность в охранном отделении будет раскрыта, решил совершить покушение на жизнь Кулябко. Для того чтобы увидеться с ним, я по телефону передал, что у меня имеются важные сведения и приготовил в общих чертах рассказ о «Николае Яковлевиче». Но будучи встречен Кулябко очень радушно, я не привел своего плана в исполнение, а вместо этого в течение получаса рассказывал ему и приглашенным им Спиридовичу и Веригину вымышленные сведения. Уйдя от Кулябко, я опять в течение трех дней ничего не предпринимал, потом, основываясь на его предложении (при 1-ом свидании) дать мне билеты в Купеческое и театр, я попросил у него билет в Купеческое. Там я вновь не решился произвести никакого покушения и после Купеческого ночью поехал в охранное отделение с твердой решимостью убить Кулябко. Для того чтобы его увидеть, я в письменном сообщении еще больше подчеркивал грозящую опасность. Кулябко вызвал меня к себе на квартиру, встретил меня совершенно раздетым и хотя я при такой обстановке имел все шансы скрыться, у меня не хватило духа на совершение преступления и я вновь ушел. Тогда же ночью я укрепился в мысли произвести террористический акт в театре. Буду ли я стрелять в Столыпина или в кого-либо другого, я не знал, но окончательно остановился на Столыпине уже в театре, ибо, с одной стороны, он был одним из немногих лиц, которых я раньше знал, отчасти же потому, что на нем было сосредоточено общее внимание публики. В предъявленной мне фотографической карточке (мне предъявлена фотографическая карточке Муравьева ) я не признаю знакомого мне лица и отрицаю, чтобы это лицо посещало меня на квартире. Относительно «Степы» я в 1908 году давал сведения Кулябко. Билет в театр мне был передан «Самсон Ивановичем» в 8 часов вечера на углу Пушкинской и Бибиковского бульвара. В 5 часов вечера 1-го сентября я по телефону передал Кулябко о том, что «Николай Яковлевич» заметил наблюдение и беспокоится. Разговор мой по телефону 31-го августа с Кулябко, когда я просил билет в Купеческое, был случайно услышан одним из клиентов моего патрона Певзнером, который мне об этом в иронической форме заявил. Относительно сохранившихся в Черкассах и Киеве оружия и шрифта могу соответственно тому, что слышал от членов «ревизионной комиссии» и знал сам, сообщить следующее. В Киеве около пуда шрифта должно быть закопано в усадьбе на Боричевом Току, где в 1908 году произошел взрыв бомбы. В Черкассы из Киева в том же году был отправлен транспорт в 21 браунинг, которые в значительной части были спрятаны в усадьбе, в которой было оказано вооруженное сопротивление группой анархистов. Где в настоящее время находится Петр Лятковский, члены «ревизионной комиссии» и «Степа» не знаю. Полагаю, что Лятковский на родине – на Кавказе; «Степа» же на Юге России, но не в Екатеринославе. Настоящее показание написано мною собственноручно.
Дмитрий Богров.
Подполковник Иванов.
РГВИА. Ф. 1769. Оп. 13. Д. 11. Л. 133–135об. Автограф.
Опубл.: Архiви Украïни. 1990. № 4. С. 11–14.
Электронную версию документа предоставил Фонд изучения наследия П.А.Столыпина