Андрей Белый и Грузия

Андрей Белый впервые посетил Грузию в 1927 году, но его творения добрались туда значительно раньше. Следует расценивать три визита Белого в Грузию в конце 20-х как кульминацию, а не как начало его влияния на целое поколение грузинских модернистов, для которых в поэзии, эссеистике и, особенно, в романе «Петербург» отразились наиболее важные постулаты символизма. Эти постулаты были не только литературного, но и историософского характера. С одной стороны, символистская эстетика принципиальным образом повлияла на собственно художественную сторону творчества основателя грузинского модернизма Григола Робакидзе (1880—1962) и Тициана Табидзе (1895 —1937), ведущей фигуры в поэтическом объединении «Голубые рога».

С другой же стороны, символистское мироощущение во многом предопределило реакцию грузинских модернистов на революционные события 1917 года. Для Белого, как и для многих грузинских поэтов, находившихся под его влиянием, эти события, в первую очередь, воспринимались как кризис. Грузинскую рецепцию символистских моделей, созданных на Западе и преображённых в России, не следует считать чисто эпигонским явлением. Радикальная ассимиляция современной европейской культуры, за которую открыто ратовали грузинские символисты, являлась в то же самое время средством не только личного, но и национального самоопределения.

По мнению Белого, кризис «петербургского текста» был вызван шаткостью петровской системы государственности, приводившей ещё в классических произведениях петербургской традиции к символической дематериализации её культурного и архитектурного наследства. Предугаданный Белым распад Российской империи грузинские символисты восприняли с ярко выраженных националистических позиций, которые не могли не отразиться и на их отношении к русской литературной традиции.

Активное усвоение историософских и эстетических принципов русских символистов не мешало, а, пожалуй, даже помогало грузинам остро критиковать «русскую идею», противопоставляя ей грузинское национальное возрождение. По их мнению, грузинскую традицию следовало переосмыслять на основе нового синтеза ближневосточных преданий и мифов, а также формально-технических открытий современного Запада в области искусства.

Перед грузинскими модернистами открывалось два возможных пути к модернизации: прямой путь в Европу (прежде всего во Францию) или же опосредованный, через Россию. Большинство следовало попеременно то первым, то вторым путём. Пытаясь вместить в несколько лет процесс, занявший в России около двух десятилетий, грузинские поэты создавали недостающие образцы символической поэзии, хотя, через атаку футуристов чувствовали их призрачность. Подобное сокращённое и ускоренное развитие в результате исторического «отставания» было не слабостью грузинского модернизма, а, скорее наоборот, способствовало восприятию литературных течений как исторически и географически обусловленных явлений и облегчило сознательный синтез своего и чужого.
Сам Табидзе провел большую часть военных и революционных лет (с 1913 г. по 1917 г.) в Москве, где посещал занятия Московского университета и Лазаревского института восточных языков. Он был свидетелем бурных дебатов, происходивших в ту пору в московских литературных кругах, в том числе присутствовал на выступлении Белого о «театре жеста» 24 октября 1916 г. Но знакомство Табидзе с творчеством Белого началось ещё раньше, повлияв, таким образом, на его становление, как поэта и теоретика литературы. Для «голубороговцев» европеизация была вполне совместима с подчёркнуто националистической ориентацией. То, что казалось Мандельштаму их сла-бостью, скорее представляло собой исторически закономерную и эстетически значимую реакцию на русско-грузинские и грузино-европейские отношения. Присутствие Белого в творчестве Табидзе можно считать интертекстуальным симптомом более широких процессов как литературного, так и историко-культурного характера.

Влияние Андрея Белого на грузинских символистов стоит начать с генезиса названия их объединения – «Голубые рога». Обе составляющие части названия (пусть и не вместе, но в одном и том же стихотворении) появляются в сборнике Белого «Золото в лазури» (1904). Из этого сборника грузинские модернисты почерпнули много существенных элементов своей образной системы. По ходу поэтического повествования изначальные цветовые ассоциации замещаются более вещественными или ощутимыми образами. В начале сборника новой целью похода аргонавтов объявляется солнце. При вертикальном направлении этого похода подчёркивается игра небесно-голубого и солнечно-золотого цветов. Тема солнечного пира развивается в находящемся в том же сборнике стихотворении «Возврат», в котором поэт-маг призывает людей посетить духов-ный приют на вершине горы, где они смогли бы разделить с ним его исцеляющую трапезу. Рог имеет здесь двойную функцию: на нем трубят сигнал к отходу, из него же пьют «волшебное вино».

Можно, таким образом, предположить, что название движения произошло из соединения двух центральных образов «Золота в лазури»: голубого неба, наполненного солнечным светом, и рога, с помощью которого поэт-маг собирает в поход единомышленников и радостно делит с человечеством доставшиеся ему дары. Однако, в основополагающем манифесте «голубороговцев» от 1916 года, Табидзе объяснял происхождение названия иначе, скрывая, по-видимому, его связь со стихами Белого:
«Всё грузинское искусство могло бы использовать голубые рога как свой знак отличия. Эти слова символически отличают присущее грузинам мировоззрение».

Если голубой цвет представлял мечту европейского романтизма о гармоническом единстве, то грузинской культуре, несмотря на тяжелейшие исторические испытания, не пришлось столкнуться с онтологическим моментом разрыва. Смелое предположение Табидзе об исконно грузинском единстве души и тела опровергает сюжет Белого, совпадающий с автонарративом русского символизма в целом - о мистической интуиции и её последующем растворении в чувственных переживаниях. Подобный ход дался Табидзе легко: за золотым руном Ясон ездил не куда-нибудь, а в Колхиду, которая впоследствии стала частью Западной Грузии. Рог для питья является неотъемлемым атрибутом пиршества/застолья и вообще всей традиционной грузинской кухни, а цвет голубой лазури был воспет грузинским романтиком Бараташвили в стихотворении 1841 года.

Уже в 1916 г., 21-летний Табидзе рассматривал Белого как выразителя важнейших качеств русской культурной традиции, приведших к появлению символистского движения. У Белого Табидзе позаимствовал инструментарий и для критики той же традиции. Эти тенденции особенно заметны в сонете Табидзе «Петербург», который известен русскому читателю по переводу Пастернака 1956 г., сильно искажающему его смысл и форму.
Существует еще перевод Б. Лившица, несколько тяжеловесный, но гораздо более близкий к оригиналу. Написанное, по всей вероятности, в конце 1917 года, это стихотворение воссоздаёт и переосмысливает фактически весь «петербургский текст», от пушкинского «Медного всадника» до стихотворения Маяковского «Революция. Поэтохроника».

Белому принадлежит ведущая роль в этом сонете. Хотя весь сонет можно назвать вариацией на темы романа «Петербург». Фигура «раздутого Голландца» очевидно ведёт своё происхождение от ассоциации между Петром Первым и Летучим Голландцем. Табидзе следует за Белым в определении исторических потрясений своего времени как происходящих от раскола, инспирированного Петром, заложившим город. Но здесь конфликт между царём и народом заменяется на иной конфликт — между царём-Голландцем и писателем-Белым. При этом преимущество остаётся за писателем. Если Голландец-мореплаватель тонет, то дух-Белый оказывается в своей родной водной стихии. В этом топографическом наложении грузинских и балтийских болот грузинская периферия накладывается на русский центр, позволяя превратить Петербург в грузинский локус, а самого Белого — в тень автора, имеретинца Тициана Табидзе.

Приведенные примеры показывают, что для грузинских модернистов ускоренная ассимиляция художественных течений и импульсов не исключала поисков грузинского национального пути. У французов грузинские поэты ценили интерес к формальному обновлению искусства и личностному началу, от русских же заимствовали эсхатологическое переживание истории. Эсхатология была определяющей парадигмой не только русского символизма, но во многом и грузинского. Восприняли Российскую империю как неудавшуюся попытку соединить Восток и Запад (не примирившиеся между собой географические крайности), а Белого — как наиболее яркое воплощение несостоявшегося русского культурного синтеза. Оставаясь в рамках заимствованной эсхатологической парадигмы, переосмысление грузинскими модернистами творчества Белого носило одновременно и ученический, и остро критический характер. Таким образом, и в публицистической полемике революционных лет, и в поэтике преображённых цитат наблюдается трансформация «петербургского текста» на периферийном пространстве Российской империи.