Родичев Ф. И. Обсуждение выступления Председателя Совета министров П. А. Столыпина (Из стенограммы заседания 17 ноября 1907 года)

Родичев Ф. И., фракция кадетов.

В этой речи первое моё слово будет обращено к Председателю с просьбой исполнить старый обычай, установившийся в Государственной Думе перед всяким голосованием, - позвонить, дабы те, кто находится там, явились сюда. Затем я просто хочу обратить внимание Государственной Думы ещё на то, что не сказаны более ответственные речи в этой Думе и что в настоящее время это сокращение является преждевременным.

Несмотря на кажущуюся категоричность и решительность декларации, на главный вопрос, интересующий в настоящее время Государственную Думу и, смею сказать, всю страну, на главный вопрос мы определённого ответа не знаем: наступило ли то успокоение, после которого последуют во всём объёме реформы, возвещённые 17 октября? В начале декларант это успокоение признано. Если в самом деле наступило успокоение, то не настало ли время окончательно и бесповоротно ступить на почву права? Мы не знаем каким моментом определяется намерение правительства не отступать, став на эту почву, но мы не можем же скрыть от себя, что до сих пор оно не ступило не эту почву права, ведь до сих пор оно пребывает в тог плоскости, в которой точка зрения права на практике недопустима и для представителей правительства не-понятна. Я со своей стороны убеждён - в России успокоение наступит только тогда, когда мы будем знать что власть бесповоротно стоит на почве права, что власть не превозносит силу, что власть не грозит, что власть прежде всего подаёт пример подчинения законам, никогда их не отрицая и не призывая имя Божие в оправдание нарушений закона.

Во второй своей речи (не в декларации) господин Председатель Совета министров невольно, быть может, указал на то условие, которое должно наступить если торжественное обещание 17 октября - правда; это тот момент, когда всякий русский подданный скажет: "Я русский гражданин", - и скажет это с той гордостью, с той уверенностью, с какой говорил это римский гражданин, - когда перед словами "русский гражданин" преклонится власть, когда она остановится перед нарушением той правовой сферы, которая ограждает личность каждого русского. Но в настоящее время существует ли эта незыблемая и непереходимая для власти грань закона основного и закона о правах личности? Стала ли правдой старая статья Основных законов, говорящая, что русская империя управляется на точных основаниях закона? Может ли каждый из нас быть уверенным, что право его не будет нарушено ради государственной пользы, ради мгновенного понимания случайным носителем власти этой пользы? Можем ли мы сказать: "Дом мой есть замок мой"? Можем ли мы ручаться за то, что представителем власти ради успокоения дом этот не будет сожжён? (Рукоплескания слева, протест справа.) Нет, не можем. Можем ли мы сказать, что слова "русский гражданин" в пределах закона свободны, можем ли мы сказать, что ст. 1 Уст. Угол. Суд., существующего с 1864 года, сделалась правдой, обязательной для власти? Можем ли мы сказать, что никто не может быть наказан иначе как по закону? До тех пор пока слова "русский гражданин" свободны не в пределах закона, а в пределах усмотрения, до тех пор русского гражданина нет. До тех пор, господа, пока Россия ещё делится на разряды, пока права каждого поставлены в зависимость от его заслуг перед властью, стоящей выше права, перед властью, признающей это право не потому, что она сама ему подчиняется, а потому, что она раздаёт его как привилегию, до тех пор русского гражданина нет, и до тех пор мы, любящие своё отечество, стремимся создать его, (Рукоплескания слева, голоса справа: "В Выборге!"; смех.)

Русская власть после 17 октября должна была помнить те слова, которые удостоены Высочайшего одобрения, и те слова, которые стоят во главе угла русской свободы. Власть русского Царя не власть над дворянами или другими людьми, русский Царь не дворянский, не крестьянский Царь, не польский и не еврейский, русский Царь - Всероссийский, и всякий подданный русского Императора, как бы скромно ни было его существование, должен иметь возможность считать Россию своим отечеством, и до тех пор, пока вы будете считать себя мерителями права, отмежёвывать его каждому отдельно, до тех пор не будет русского гражданина и до тех пор все, стоящие у власти, не вправе говорить о патриотизме людей, у которых отнимается отечество. (Рукоплескания, слева. Звонок Председателя.) Нам говорят о национальном чувстве. Да, оно есть у нас, и это национальное чувство заставляет нас прежде всего требовать осуществления права. (Голоса: "Выборг, Выборг! Вы его похоронили в Выборге!") Только труд свободного человека сделает русскую страну богатой, и утопия, материалистическая утопия, - проповедь о том, что это сделает власть; всё, что власть в этом смысле сделать может, - установить правовые нормы, равные для всех, и уничтожить существующие привилегии. Заявлено ли нам об этом? Нет. Заявлено ли нам, что отныне право будет охраняться теми учреждениями, без которых оно ежедневно, ежечасно не будет нарушено? Нет, нам указали на то, что с преступлением будут бороться силой, а кто же объявит будущего побеждённого преступником? В воздействие физическое русская власть верит, а в правосудие не верит, не верит до такой степени; что отсюда раздались слова, которые тяжко отзовутся в сердцах всех граждан, стоящих на страже действительной охраны закона.

Здесь было заявлено: нельзя известные дела передавать судам, потому что судьи боятся. Не моё дело защищать достоинство суда, но национальное чувство, чувство национальной гордости заставляет меня сказать: этим словам не место было бы здесь, русские судьи не боятся произносить свои приговоры. (Шум справа, рукоплескания слева.) И русские судьи не просили вас издать правила, запрещающие оглашать их имена. Неуважение к русскому суду сказывалось и в этих словах, и в этом законе; и в оправдание его, и в пояснение нам приведена ссылка, которую лучше было бы не приводить, ссылка на дурной закон, Французской Республикой в последний раз принятый для борьбы с бонапартизмом. Французское судебное сословие развращено было долголетним режимом, в основе которого лежало нарушение закона, спасение якобы Франции, оно, это спасение, сказалось и в развращении суда. И этим дурным средством французское правительство вздумало бороться с бонапартистскими судьями, очутившимися при республике.

Не этих примеров следовало бы искать нашей власти, не этих примеров в особенности потому, что есть известные действия, которые колеблют ту закономерную позицию, которую вы должны занять, и которые вы должны заставить нас забыть. Нельзя было упоминать об этом ещё и потому, что и в той стране, где этот дурной закон был принят, ему сопутствовал другой дурной закон - об изгнании из Франции потомков всех царствующих династий. Эти оба очень дурные законы - это очень дурной пример в объяснение очень дурного выражения и очень дурной угрозы. (Рукоплескания слева, шиканье справа.) Вам, конечно, лучше знать, как вы воспитываете судебное сословие, вам лучше знать, получают ли они и часто ли получают те внушения, которые рассчитаны на страх и воспитывают в них робость перед насилием, и смею думать, вы всё-таки ещё слишком рано думаете, что русские судьи боятся. Только немногие из них боятся закулисных внушений. Вы их изгоняете, но не всех ещё, ещё много осталось тех, которые верны своей присяге и служат закону, а не лицам. (Рукоплескания слева, шиканье справа. Звонок Председателя.)

Вы нам говорите с точки зрения патриотизма об истинно русских началах. Когда мне говорят, что сомневаются в том, что я русский, я этого понять не могу, это всё равно что меня спросили бы, брюнет я или блондин (шум. Звонок Председателя), низкого я или высокого роста. Но когда мне говорят об истинно русских началах, об исконных началах, то я не знаю, о каких это. Я связан всей своей жизнью с областью, которая до середины 15-го столетия управлялась на других исконных, истинно русских началах, которые потом были уничтожены, и в 16-м столетии благосостояние этой страны было истинно московскими началами уничтожено так, что край этот в настоящее время беднее, чем он был при Иоанне Грозном. Вот когда вы мне скажете, что истинно московское начало Иоанна Грозного, уничтожившего самостоятельность русских областей, уничтожившего понятие русского гражданина, есть истинно русское начало, тогда я вам скажу: не вам бы говорить и не нам бы слушать, это клевета на Россию! (Рукоплескания слева, шиканье справа. Звонок Председателя.)

Когда нам говорят: мы признаем за известной категорией русских подданных права, равные с другими, в тот день, когда они нас возлюбят, - я задаю себе вопрос: что же, нарушением прав достигается любовь народа? (Рукоплескания слева. Звонок Председателя.) И что лее, убавится прав русского гражданина, если в этих правах будет с ним сравнен поляк? Прав не убавится, но достоинства, национальной гордости прибудет. (Рукоплескания слева.) Когда здесь вот отсюда говорили с упрёком налево: "Почему вы не подчиняетесь требованиям учиться по-русски в русском университете - разве это отрицание польского университета в Варшаве?" - то я задал себе вопрос: да разве я бы не гордился, если бы силой русского государства, силой русского народа проповедь польского слова, проповедь польской науки раздалась в Варшаве (рукоплескания слева. Звонок Председателя), если бы мы не заставляли русских подданных искать науки у стран, чуждых нам и чуждых им; и когда здесь задавали себе вопрос, чем держится разваливающаяся Австрия, мы знаем чем - признанием права, потому что в Кракове не немецкий университет и польских студентов не надо гонять туда силой. (Шум.)

Я думаю, что наше чувство национальной гордости будет удовлетворено в тот день, когда в Варшавском университете раздадутся лекции на польском языке (рукоплескания слева), потому что, когда мировое открытие делается поляком, мы вспоминаем о том, что он русский, как вспоминаем про Склодовскую-Кюри, а когда эта полька не может преподавать на своём родном языке своей науки в пределах России, то мы говорим: пусть сперва нас полюбят за это. (Голос справа: "Что за чушь!"; рукоплескания слева. Звонок Председателя.) Ия вам скажу: та проповедь национализма, которая отсюда произнесена, это проповедь не славянская. (Голос справа: "Кадетская?") Когда мы по отношению к славянскому миру являем образчик угнетения славянских прав, не раз являя собой образчик защиты немецких привилегий, вы думаете, что мы в Европе среди славян усилим свой моральный авторитет? (Голоса: "Нет!") Мы его уничтожаем! (Голоса слева: "Верно, верно!") И не только с точки зрения национального достоинства, с точки зрения национальной мощи, о которой вы заботитесь, это недопустимо, ибо национальная мощь и меч в руках людей, отрицающих право, бессильны: меч выпадает в конце концов. И вы, имея возможность устроить на границе России очаг славянской мысли, очаг славянской проповеди, очаг, действие которого будет распространяться за ваши пределы и будет возносить славу русского имени и признание прав русского гражданина, вы его угашаете, и неизвестно ещё, под чьим влиянием - под влиянием ли национального чувства или под тем влиянием, которым представитель вашего патриотизма в Варшаве угрожал польской депутации!

Нам говорят о национальной мощи представители той власти, уполномоченные которой грозят русским подданным иностранным нашествием. (Голоса: "Никогда! Где, когда - назовите!") Мне нечего называть имён, я назову имена тех людей, которым это было сказано, если вы хотите, их русское правительство выслало в Архангельскую губернию за это. (Голос: "Назовите!") Генерал Скалой сказал это графу Тышкевичу, Либицкому и Янсону. Это не раз было оглашено и ни для кого не составляет тайны, даже более того, у русской власти, патриотической по преимуществу, бывают такие обмолвки, вроде обмолвки Пуришкевича, которая допустима в его устах, но недопустима в устах тех лиц, которые пишут по указанию министра внутренних дел. Как, например, в официальном органе министерства накануне роспуска Первой Государственной Думы... (Голоса: "Довольно, довольно!"; шум.) Дума, очевидно, помнит об угрозах польского и немецкого нашествия. (Шум. Звонок Председателя.) Дума, конечно, помнит, о чём я говорю, я говорю о статье в "России" - органе, руководимом министром внутренних дел, - в которой была угроза вмешательства императора Вильгельма. Это было напечатано на казённые деньги. Пусть это обмолвка, но таких обмолвок людям, говорящим о национальном чувстве и обращающимся к нашему патриотизму, делать нельзя, в особенности тогда, когда они следуют после комментария генерала Скалона.

Правительство мы приветствовали бы, если бы оно бесповоротно вступило на путь права и в область суда не вносило бы угроз. Мы приветствовали бы его, если бы оно сошло с той плоскости силы, которую составляет только оправдание преступлений. При наличности этой психологии рассчитывать на прекращение преступлений - это утопия, потому что тот, кто не осмеливается судить всенародно преступника и казнить его, тот прежде всего сам сомневается в своей правоте. А сомневающиеся в правоте своей насилием не созиждут власти своей, они могут похоронить её. Вот почему мы защитники порядка (смех), закона и власти... (Шум. Звонок Председателя.) Да, госиода, я вам скажу более: в то время, когда русская власть находилась в борьбе с эксцессами революции, только одно средство видели, один палладиум в том, что господин Пуришкевич называет муравьёвским воротником и что его потомки назовут, быть может, столыпинским галстухом... (Оглушительный и продолжительный шум, возгласы: "Довольно! Довольно! Долой! Вон!" Звонок Председателя.)

Я беру свои слова назад: я не имел намерения оскорбить ни Государственную Думу, ни депутата Пуришкевича, ни тем более Председателя Совета министров. Я принёс своё личное извинение Председателю Совета министров и настаиваю в настоящую минуту только на одном: в мои намерения никаких оскорблений не входило и слова мои должны быть восстановлены в стенограмме в том виде, в каком я их произнёс. Думаю, что со временем вы сами убедитесь в том, что я говорю не только совершенно искренне, но и соответственно вполне объективной правде.

Избранные выступления депутатов Государственной Думы с 1906 года до наших дней / Под общей ред. С.Е. Нарышкина. М., 2013, с. 40-43.